Герой по вызову - Блок Лоуренс - Страница 37

— Я…

— Пошли!

Амануллы дома не оказалось. Мы нашли его у «Четырех сестер». Он обгладывал баранью ножку.

Пока он ел, я поведал ему о поездке на автомобиле с самого начала и до самого конца. Когда до него дошел смысл сказанного, это произвело на него такое сильное впечатление, что он даже перестал жевать. Более того, он утратил аппетит, хотя на кости еще оставались ошметки мяса. Он шваркнул костью по столу и страшно заорал. Посетители распивочной в ужасе уставились на него.

— Попытка подоврать основы государственного строя в нашей стране — это позор! — вопил Аманулла.

Ропот пробежал по столикам.

— Попытка покушения на жизнь моего юного друга и его возлюбленной — это варварство! — продолжал греметь он.

Вокруг нас собралась толпа. Люди одобрительно кивали и подбадривали его криками.

— Но уничтожение моего автомобиля! — Аманулла перешел на визг. — Уничтожение моего автомобиля! МОЕГО АВТОМОБИЛЯ!

Толпа скандировала и топала ногами в знак согласия.

— Литр бензина на пять километров! — стенал Аманулла.

Толпа ринулась прочь из распивночной.

— Автоматическая коробка! Не нужно даже дергать за рычаг!

Толпа запрудила всю улицу.

— Зимние шины!

Толпа росла как на дрожжах. А я вдруг заметил в темном углу болгарина с черной бородой.

— Вон один из них! — крикнул я. — Не дайте ему уйти!

Ему не дали уйти. Мужчины и женщины, истерично визжа, схватили болгарина за руки и за ноги и растерзали. Дети побежали играть его головой в футбол. А толпа, озверев от вида крови, устремилась к советскому посольству.

— Виниловые чехлы! — причитал Аманулла. — Печка! Радио! Аварийный тормоз! Ну и мерзавцы!

Афганская полиция при поддержке армейских частей взяла город под полный контроль. Советское посольство оказалось в кольце осады. Толпа и полицейские вполголоса обменивались репликами.

Полицейские смешалась с толпой.

Солдаты смешались с толпой.

— Вперед! — орал Аманулла. — За наш Кабул! За Афганистан! За свободу и независимость нашей родины! За нашу жизнь и честь! За мой автомобиль!

Не хотел бы я оказаться на месте этих бедняг русских.

Глава 15

Я сидел на траве скрестив ноги. На мне была белая набедренная повязка. Обеими руками я сжимал желтый цветок, чье название было мне неведомо. Я знал, что имена и названия иллюзорны и что надо стремиться узнать не наименование, но глубинную сущность цветка, а через эту сущность постичь цветочность себя самого и самость вселенной. И я излил себя самого в цветочность цветка, после чего время отворило свои врата и потекло точно вино, и я стал цветком, а цветок — мной.

Маништана сидел возле меня скрестив ноги. Я отдал ему цветок. Он устремил свой взор на самое дно его чашечки и долгое время хранил молчание. Потом вернул цветок мне. Я уставился на него.

— Медитируешь? — спросил он.

— Да, — ответил я.

— Эта красота, этот цветок — и ты медитируешь об этом в безмятежной тишине моего ашрама, ты ощущаешь красоту, и она становится частью тебя, равно как и ты в свой черед становишься ее частью. Есть три составных части красоты. Есть красота, которая существует осязаемо, есть красота, которая существует неосязаемо, и есть красота, которая осязаема, но не существует.

Я продолжал созерцать цветок.

— Ты медитируешь и твое сознание исцеляется.

— Исцеляется!

— Ты вновь обретаешь здоровье.

— Мне гораздо лучше. Рвота уже прекратилась.

— Это хорошо.

— Я снова могу концентрировать внимание. И меня уже не бросает в холодный пот.

— Но ты же не спишь!

— Нет.

— Значит, ты не вполне исцелился, — заявил Маништана.

— Вряд ли это поддается исцелению.

— Человек должен спать. Ночь дана нам для сна, а день для бодрствования. И между ними нет пустых промежутков. Точно так же как Высшая мудрость вселенной не дала нам промежутка между сном и бодрствованием, или между инь и янь, или между мужчиной и женщиной, между добром и злом. Это принцип дуализма.

— Это моя особенность. Давным-давно на одной уже позабытой войне меня ранили. Силы света отняли у меня способность сна, и лишь они способны мне ее вернуть.

— Совершенный человек спит ночью, — сказал Маништана.

— Никто не совершенен! — возразил я.

Я нашел Федру в саду у водопада. Она нюхала цветок. Ее глаза были закрыты, и она, сжимая цветок обеими руками, сидела в позе эмбриона. Ее нос был погружен внутрь цветка и со стороны могло показаться, что она пытается вдохнуть не только аромат, но сами лепестки, тычинки и пыльцу.

— Добрый тебе день, — сказал я.

— Я цветок, Эван! А цветок — это девушка по имени Федра.

— Красота — это цветок, а цветок — девушка.

— Ты тоже красивый!

— Все мы цветы, которым суждено уподобиться цветам.

— Я люблю тебя, Эван!

— Я люблю тебя, Федра!

— Мне стало лучше.

— И мне.

— Мы оба мелем какую-то чушь. Мы говорим, как этот Маништана. Мы разглагольствуем про цветы, про красоту вещей, про чудность и цветочность наших святых душ.

— Это правда.

— Но мы уже выздоровели! — Она села прямо и скрестила ноги. — Эван, теперь я знаю, что случилось со мной в той стране. Я была с мужчинами. Со многими мужчинами каждый день, много дней подряд. Я это знаю, но вспомнить ничего не могу.

— Тебе повезло!

— Эван, я знаю, что мне это нравилось, что это была болезнь, я знаю, что была тяжело больна, находясь в непреодолимой власти сил янь, и что ты, прикоснувшись ко мне, тоже заболел. Я это знаю, но вспомнить не могу.

— Есть части жизненности нашей жизни, которые мы должны знать, но не помнить, а есть части жизненности нашей жизни, которые мы должны помнить, но не обязаны знать.

— Маништана вчера говорил мне про это. Или про что-то похожее. Бывают минуты, когда мне кажется, что в словах Маништаны важен не смысл, а их приятное звучание для уха.

— Это вообще свойство человеческой речи. На слушателя как правило большее впечатление производят не сами фразы оратора, а издаваемые его гортанью звуковые вибрации.

— Эван, мне так спокойно, мне так хорошо!

Я поцеловал ее. Рот Федры подобен был меду, корице и имбирю, яблочному сидру, левкою, пенью утренних пташек, мяуканью котят, лепесткам розы. Дыхание ее было подобно ветру в листве, шороху дождя по соломенной крыше, пламени в камине. Кожа ее была как бархат, как лайка, как хлопковый шарик, как атласный пояс, как шелковое одеяло, как лисий мех. Плоть ее была как пища и питье. Тело ее было моим телом, а мое тело — ее телом, и гром загремел над вершинами гор и вспышки молний заметались по небу словно перепуганные овцы.

— Ах! — прошептала она.

Ее тело слилось с моим телом, мое тело — с ее телом, инь и янь, тьма и свет, восток и запад слились воедино. Харе Кришна! Харе Кришна! Харе рама, харе рама! И сошлись полюса земли…

Ом!

— Такого еще не было! — изрекла Федра Харроу.

Бусинка пота покатилась по склону ее алебастровой груди. Я слизал бусинку кончиком языка. Она замурчала. Тогда я стал слизывать невидимые капельки пота. Она хихикала и мурчала.

— Такого еще не было, — повторила она. — Несколько минут назад я думала, что мне хорошо, а получается, я и не знала, что такое хорошо. Ты меня понимаешь?

— Более чем когда-либо.

— Мне даже не нужно лопотать, как Маништана. Его, конечно, забавно слушать, но я понимаю, что он просто пудрит мозги. Хотя цветы и впрямь очень красивые.

— Цветы изумительные!

— Но только можно малость свихнуться, если целыми днями ничего не делать, а только любоваться цветами.

— Верно.

Я обнял ее и притянул к себе. Федра приоткрыла рот в ожидании моего поцелуя. Мы заключили друг в друга в объятья.

— Эван! То, что сейчас было… Это что-то!

— Необязательно это обсуждать.

— Знаю. Но мне почему-то хочется. Только слов не могу подобрать.