Уткоместь, или Моление о Еве - Щербакова Галина Николаевна - Страница 20

– Говори все, – требую я. – Иначе я навоображаю больше, чем есть.

Она долго смотрит на меня – я понимаю, она хочет мне дозировать отрицательную информацию.

– Что-то с Алешей? – спрашиваю я. И открываю ей шлюзы. Она спасает меня от мыслей о каких-то возможных неприятностях своего сына (а значит, и моей Катьки), рассказав мне всю эту нелепую историю с Раисой.

– Убила человека? – кричу я. – Бутылкой коньяка?

Оказывается, недоубила. Писательница в коме. Какая прелесть! Дурные сериалы имени Санта-Барбары подарили нам это понятие как обиход жизни. В них, сериалах, регулярно кто-то лежит в коме, а потом встает и идет как новенький, потому как койка надобится другому герою, но не для криза там или поноса – глупости какие, – а опять же для очередной комы, блаженного (у них!) беспамятства, чтоб все остальные действующие лица прониклись временно вечным отсутствием вкомележащего и осознали свою подлую ничтожность.

Вот и мы сподобились. Недоубитая подругой писательница в коме, а нам надлежит осознавать…

Я смеюсь, объясняя Саше логику моих санта-барбарских размышлений.

– Нашла повод острить, – говорит Саша.

– Надо доубить, – отвечаю я. – Выдернуть трубочки.

Но лицо Саши искажает такая мука, что я извиняюсь и предлагаю уболтать писательницу, когда та оклемается, объяснив все чем-нибудь простым и не оскорбительным для Раисы, или дать ей денег в возмещение.

– Это было связано со взяткой военкому? – спрашиваю я, ибо не вижу в солнечном облике Раисы другого криминала.

– Все хуже, – отвечает Саша. – Писательница застала их с военкомом.

– В момент вручения?

– О господи! – кричит Саша. – Военком полез к Раисе, все на ней разорвал, хозяйство вывалил, а тут – инженер души. И что думает инженер?

– Что Раиса – б… – отвечаю я, до такой степени мне понятно устройство нашей женской психологии.

– Все правильно, – говорит Саша. – Но ведь она не знает Раису и даже слушать ее не захотела. Раиса испугалась огласки, позора, того, что узнает Миша, дети… Одним словом, она спятила от стыда. И лежит на стуле в лавке.

Я замираю.

…Я помню их любовь с ростка. Она вышла замуж раньше всех. Тростиночка сразу попала в тугой семейный сноп. Невообразимая и неприемлемая для меня лично ситуация. Я видела этих дядететок, улыбчиво-приставучих. Они могли бежать за Раисой любое расстояние, чтоб вручить забытые очки, часы, книгу, деньги, чтоб оторвать нитку, которая вынырнула из-под подола, была замечена, а на самый момент ухода – забыта. Я же, грешница, все представляла себе тот диванчик с громко падающей навзничь спинкой, на которой начиналось таинство их любви. Через стол для обеда стояло кресло-кровать, на котором спала одна из дядететь.

Так тогда жили все. Вповалку. Светлоглазые Раиса и Миша все время трогали друг друга руками, в этом было что-то от чувств слепых. Я очень их тогда жалела. Но надо отдать должное «снопу». Они поднапряглись и купили молодым однокомнатный кооператив. Это было что-то бракованное, уже не помню как: первый этаж, вся их комната представляла суженную ко дну часть квадратного стакана. Площадь потолка была больше площади пола, у белых стен был обморочно падающий вид. Но это все уродство было счастьем. Мы все вместе обряжали комнату как могли. Мы покупали какие-то несоединимые друг с другом картинки и вешали, как хотели сами. Почему-то я тогда запала на линогравюры, а Саша – на расписные доски. Господи, где это все сейчас? Я сто лет не была дома у Раисы. В большой квартире, возле Звездного, куда они потом опять съехались все вместе, я была только на новоселье. Было очень весело, прелестные были мальчишки. Им тогда было девять или десять. Я очень гордилась своим подарком – немецким чайным сервизом с охотничьими пейзажами и трофеями. Я требовала, чтоб из него немедленно пили чай, но сервиз был запячен в сервант типа хельга и высверкивал из-за стекла чуждой нам жизнью баронов, бюргеров и их породистых собак. Квартира была большая, стены стояли ровненько. Она образовалась от стечения чужих смертей и возникших возможностей приватизации.

– За мальчишками нужен глаз да глаз, – объясняла нам Раиса.

А то мы этого не знали! Матерями мы с Сашей стали раньше. Раиса несколько лет лечила свою рожальную систему, а я Катьку родила сразу. Саша своего – через пару лет. Поэтому наши дети были старше мальчишек Раисы. С начала Афганистана Раиса стала бояться армии. И мы все были в курсе, как она искала человека, который возьмет у нее сумму прописью за вольную для мальчиков. Значит, взяточнику денег показалось мало?

Саша долго выспрашивала, как я. Я поняла, что нужна.

Мы поехали в ларек.

– Я его забила гвоздями, – говорит Саша. – Прихвати клещи или плоскогубцы.

Я – Саша

Ольга медленно возит нас по Москве. Мы рассчитываем, что Рая потихоньку придет в себя. Но она ведет себя странно. Все время смотрит в окно. На лице ее недоумение.

– Что-то я ничего не узнаю, – говорит она. У нее и голос странный. Какой-то вчерашний…

– Ну и что ты не узнаешь? – спрашивает Ольга.

– Боже, это ты! – восклицает Раиса. – А я думала, что таксистка. Когда ты научилась водить машину?

Ольга резко тормозит и поворачивается к нам. У нее бледное лицо, и на нем графически нарисован ужас.

– Вот видишь, – говорит Раиса, – ты не очень это умеешь…

Ольга смотрит на меня.

– Отвези нас в какой-нибудь тихий скверик, – предлагаю я. – В Останкино, к примеру…

Но Ольга сворачивает к Чистым прудам.

Сквозь пыльные деревья Раиса высматривает ротонду «Современника».

– А разве «Колизей» работает? – спрашивает она.

– Интересно, – тихо говорит Ольга, – она в беспамятство уходит сознательно или на самом деле ее залило черными чернилами?

– Ты ее подозреваешь в лукавстве? Хитрости? Ты считаешь, она такая?

– Таких миллион, – резко говорит Ольга. – Самый примитивный способ побега: шандарахнуть человека и прикинуться шлангом.

– Молчи! – говорю я. – Бог ее спас от греха смерти.

– А если бы у Бога была другая забота? И вообще. Она ведь не знает, что помилована? Или знает?

– Я не говорила с ней на эту тему.

– А на какую говорила?

– Она говорит только про военкома.

– А инженерка, дура, как там оказалась?

– Когда-нибудь узнаем.

– Что? – Рая поворачивает к нам лицо. Оно у нее узенькое, напоминает зверушку. И взгляд у нее диковатый, лесной.

– Ты все деньги отдала? – спрашивает Ольга.

– Какие деньги? – отвечает Раиса и туг же начинает смеяться: – А-а, ты про это! Но ведь мы решили не брать палас. Он шире комнаты – загиб у стены будет очень торчать.

Ольга тормозит так, что я ударяюсь подбородком о ее кресло. Я помню этот палас. Мы с таким трудом нашли тогда что-то подходящее по деньгам, которые были у молодоженов. На Петровско-Разумовской в магазине «Ковры» высмотрели стоящий рулон подходящего цвета. Зелень и ржа.

Раиса щебечет. Она уже не зверушка, а птица-зеленушка. Такая вся порывисто-всклокоченная, прямо как с кустов Коктебеля. Я тычу пальцем в Ольгу. Наверное, хочу этим древним немым способом что-то сообщить. Ольга прижимает мои пальцы к спине – значит, поняла и отвечает. Мы едем домой к Раисе.

– Куда вы меня приволокли? – смеется она.

Нам навстречу выходят все: ее отец, мать, тетка, мальчишки. Они любят, когда мы приходим.

– Мама, – растерянно говорит Раиса. Потом смотрит на сыновей. – А кто эти мальчики? – Голос ее тонок. Она уже не зеленушка, она девятиклассница, староста класса и выясняет, кто новенький. Потом в смятении поворачивается к нам: – Оказывается, мы переехали. Я забыла вам сказать.

Тонкая морщина пополам прорезала ее лоб и поползла вниз. У нее стало два лица – левое и правое.

Она отодвигает сыновей и идет в глубину квартиры.