Узник страсти - Блейк Дженнифер - Страница 16

– А ты? Почему ты отправился с ними?

– Я отправился, – сказал он, тщательно подбирая слова, – чтобы скрыться от преследовавших меня моих собственных, личных демонов.

– Что это значит?

Он повернул голову и посмотрел на нее с выражением муки в глазах.

– Ты, конечно, можешь и сама догадаться.

На какое-то мгновение между ними как бы установилось перемирие, но тут же это мгновение исчезло.

– Дуэль.

– Дуэль, – повторил он. – Я убил своего самого лучшего друга. Лунной ночью, когда мир был прекрасен в холодном серебристом свете луны, я проткнул шпагой его тело, как булавкой тело бабочки, и смотрел, как он умирает.

Она сделала судорожный вдох, попыталась что-то сказать, но затем вынуждена была остановиться, чтобы поглотить комок гнева и боли, застрявший в горле.

– Наверняка той ночью случилось гораздо больше, чем ты рассказываешь.

Он молчал. Он смотрел вниз, на кандалы, которыми был прикован за щиколотку, перебирая звенья цепи, так что в тишине раздавался их мелодичный звон.

– Так что же?

– Я мог бы рассказать тебе об этом, но сомневаюсь, что ты поверишь мне.

– О тебе говорили многое, но я никогда не слышала, чтобы тебя называли лжецом.

– Опасное допущение. Будь осторожна, иначе ты обнаружишь во мне качество, которое вынуждена будешь одобрить.

В его голосе была слышна боль, но она решила не обращать на это внимания.

– Мы говорили о дуэли.

– Возможно, было бы лучше, если бы мы это не делали.

– Почему? – спросила она каким-то чужим голосом. – Ты предпочитаешь, чтобы я чего-то не знала?

– Нет, я…

– Это может бросить на тебя тень?

– Нет!

– Была какая-то еще причина для того глупого состязания, помимо той, что ты уже упомянул?

– С моей стороны было ошибкой заговорить об этом. Оставим эту тему.

– Я не могу! – воскликнула она, наклоняясь вперед и глядя на него темно-синими, блестящими от переполнявших их слез глазами. – Разве ты не видишь, что я не могу?

– Я тоже не могу.

Он откинул голову и уставился в пустоту. Наконец продолжил:

– Ничего особенного, кроме того, о чем я тебе уже давно рассказал, не произошло. Нас там было шестеро, в лунном свете, на пустом дуэльном поле под дубами. Мы разбились на пары. Сначала это было просто состязание в умении владеть шпагой. Мы все были слегка навеселе, некоторые из нас даже больше, чем навеселе. Мы много смеялись, скользя по росистой траве. Потом я уколол Жана в руку, и он вдруг взорвался от ярости. Никогда до этого я не думал, что Жан обижен на меня за мое приобретенное долгим трудом умение владеть клинком, но, очевидно, так оно и было. Более того, я повредил его новый сюртук.

– Сюртук, – она повторила это слово так, будто в нем не было никакого смысла.

– Это может звучать очень смешно, такая тривиальная вещь, но люди и раньше умирали за меньшее, чем порванный сюртук. В любом случае Жан не вложил свою шпагу в ножны, а потребовал, чтобы мы продолжили бой. Он нанес удар, я парировал его, и приготовился атаковать, все время продолжая уговаривать его понять бессмысленность всего этого.

Это было не все, Аня понимала это по выражению его лица и интонации голоса. Она не хотела ничего больше слышать, но что-то внутри толкало ее узнать все до конца.

– А потом?

– Во многих фехтовальных движениях существует такая точка, после которой уже невозможно вернуться в исходное положение. Я устремился навстречу ему, намереваясь еще раз уколоть его в руку в качестве предупреждения. Он поскользнулся на мокрой траве, и начал падать мне навстречу. Кончик моей шпаги попал…

– Не надо! Пожалуйста!

Ее грудь взволнованно поднималась и опускалась, Аня прерывисто дышала, а сердце билось так сильно, что ей казалось, она слышит, как глухо звенит корсет от его ударов. Она вцепилась руками в ручки кресла. Когда его голос замолк, Аня закрыла глаза, но картина дуэли, которую он вызвал в ее воображении, все еще стояла у нее перед глазами.

– Ты сама просила, – в его голосе слышалась усталость.

Она подняла ресницы и посмотрела на него, ощущая на сердце свинцовый холод. В сумраке комнаты его лицо казалось бледным, на щеках и подбородке начала пробиваться щетина, а на лбу блестели капельки пота. Выражение его лица было мрачным, но взгляд темных глаз был спокоен.

– Твое мастерство, – с язвительной горечью сказала она. – Так ты называешь свою способность убивать людей на дуэли? Каково это – знать, что ты можешь по собственной воле лишить человека жизни? Тебе это нравится? Ты лучше себя чувствуешь, если знаешь, что другие тебя боятся?

Его лицо напряглось и тут же снова расслабилось. Когда он заговорил, его голос звучал спокойно:

– Я никогда не стремился к дуэлям и не убил ни единого человека, если у меня была возможность.

– Да ну! Ты, конечно же, не думаешь, что я в это поверю.

– Я повторяю…

– А как насчет Муррея? Ему и в голову не пришло бы бросить тебе вызов, никогда в жизни!

– Просто удивительно, что может сделать молодой человек, если думает, что это может поднять его престиж. Половина дуэлей, в которых я принимал участие, была спровоцирована юнцами, которые думали, что было бы неплохо, если бы они могли сказать о себе, что пустили кровь Равелю Дюральду.

– И за их дерзость ты их убил.

– Ты предпочла бы, чтобы был убит я? – спросил он и тут же сам ответил: – Глупый вопрос – конечно, да.

– Я предпочла бы, – решительно сказала она, – чтобы больше никто никогда не погибал на дуэли.

– Благородное чувство, но весьма непрактичное. В ответ на его слова ее глаза вспыхнули синим огнем.

– Почему? Почему непрактично убедить мужчин решать все возникающие проблемы без кровопролития? Неужели для них настолько невозможно быть разумными рациональными людьми и сохранять при этом и честь и достоинство?

– Я понимаю твои чувства, – ответил он глубоким и странно нежным голосом, – но обычай прибегать к дуэли имеет и свои положительные стороны. Угроза возможной дуэли останавливает задир и забияк, охраняет святость семьи, отбивая охоту к адюльтерам, и защищает женщин от нежелательного внимания. Дуэль уходит корнями в идеалы рыцарства и является средством добиться того, чтобы люди руководствовались в своей жизни только лучшими побуждениями, чтобы они следовали правилам приличий, а в случае их нарушения отвечали за последствия. И кроме того, это позволяет людям брать на себя определенную часть защиты своих чести и достоинства, не полагаясь исключительно на полицию, которой может и не оказаться на месте в тот момент, когда она может понадобиться.

То, что он осмелился защищать перед ней практику дуэлей, привело ее в ярость, но она, сдержав себя, притворно-озадаченным тоном сказала:

– Но ведь это, должно быть, очень примитивное средство восстановления справедливости? Ведь побеждает не тот, кто прав, а тот, кто сильнее? А что если именно хулиган и задира убьет своего противника? Или вместо соблазнителя жены погибнет ее обманутый муж? А что есть такого в обычае дуэли, чтобы предотвратить превращение человека, мастерски владеющего шпагой и пистолетом, в обычного злодея, который может делать все, что пожелает, и даже взять силой любую женщину, которая привлечет его внимание?

Но его было трудно обмануть. Он прямо спросил у нее:

– Такого человека, как я?

– Именно, – мрачно ответила она.

– Ничего.

Равель наблюдал, как она краснеет от гнева, с некоторой смесью смущения и жестокого удовлетворения. Если она ожидала, что он не только будет спокойно принимать положение, в котором он оказался по ее милости, но и выслушивать ее оскорбления, то ее ждет большое разочарование. Он хотел, чтобы она оставалась в комнате, продолжала разговаривать с ним, страстное желание просто захлестывало его, но он не был еще готов удерживать ее любой ценой.

Господи, она была просто прекрасна в этом старом сюртуке, который был слишком велик для нее, с растрепавшейся от ветра прической, с прядями волос, выбившимися из затянутого на затылке узла, с грязными как у мальчишки руками. Он так хотел бы притянуть ее к себе, уложить рядом с собой на кровать, распустить на подушке ее волосы, как шаль из тончайшего сверкающего шелка, прижать свои губы к ее губам, согревая их, растапливая их до тех пор, пока они мягко, нежно не приоткроются. Она была прекрасна – настоящая желанная женщина! Но она была так недостижима, что это сводило его с ума.