Невеста оборотня - Билл Альфред - Страница 11

Было уже почти утро, когда мы проводили француза и священника до дверей их домов, и с верхних ступеней своего крыльца я видел, как дядя и Барри, с трудом ступая, отправились к своим постелям. Мои ноги болели от усталости, но заснуть я не мог. Из темноты комнаты на меня пристально смотрели глаза оскорбленной моим поведением Фелиции, те глаза, какими я их запомнил в тот самый момент, когда пастор Сэквил ворвался с улицы в холл дядиного дома. Еще более ужасным было воспоминание о ее снисходительной иронической усмешке, с какой девушка выслушивала мои насмешки над ее благосклонным вниманием к французу, которого он был удостоен несколькими минутами перед этим. Весь тот день я говорил себе, что с радостью готов умереть за эту девушку, а на поверку моя любовь оказалась такой слабой, что не выдержала даже случайного испытания дружбой. И в тот момент я выглядел негодяем, или, хуже того, дураком. Пусть я был беден, но у меня был свой дом; моя работа давала мне средства держать слугу и одеваться настолько хорошо, насколько того требовало мое общественное положение; я мог рассчитывать на продвижение по службе настолько успешное, насколько я заслуживал того перед дядей; и Фелиция, завоюй я ее любовь, с радостью разделила бы со мной те небольшие житейские удобства, какие я смог бы ей предложить. В этом я был уверен. А я пренебрег этой возможностью и повел себя подобно отчаявшемуся изгою только потому, что девушка была учтива и любезна с гостем нашего дяди и сдержанно отнеслась к моему предложению позволить мне быть ее поклонником!

Конечно, я был убежден, что наши отношения с Фелицией погибли навсегда. Все кончено в 22 года! Но перед тем как забыться во сне, я нашел оправдание своему поражению в последнем аргументе сознания — в благородном самоотречении. Мой дядя знал не хуже меня, что Фелиция достойна стать женой мужчины самого высокого общественного положения. Следовательно, вправе ли был я становиться препятствием для ее брака с богатым человеком, знатность которого могла бы подарить ей то положение в свете, которого она достойна?

Поэтому, когда эсквайр Киллиан навестил меня утром следующего дня, я, заканчивая свой поздний завтрак, находился в отнюдь не самом гостеприимном состоянии духа. Янки до мозга костей, эсквайр пользовался среди жителей Нью-Дортрехта репутацией активного и пристрастного защитника прав первых поселенцев — немцев и англичан, — на которые посягал тот поток практичных, жестоких и энергичных авантюристов, которые хлынули в страну через Беркшир после французской революции и уже успели занять в ней господствующее положение благодаря своей куда большей активности и предприимчивости. Честность, ум и мягкий юмор эсквайра Киллиана привлекли к нему и сделали его друзьями моего дядю и пастора Сэквила; и естественно, что и остальные жители нашего городка последовали их примеру. Худой, аскетичный, до аффектации склонный к нравоучительности, он казался таким смешным и нелепым для тех, кто был слишком изощрен в житейских мелочах и в то же время достаточно невежествен, чтобы не понимать, насколько важны для успеха личных дел жителя небольшого городка услуги хорошего адвоката. Поэтому с тех пор, как я вернулся из прерванного путешествия по Европе, его скучные и серьезные познания, претендующие на особую значимость, вызывали во мне легкое презрение. И я не предполагал, что эсквайр Киллиан догадывается об этих моих чувствах, пока не уловил острые и язвительные нотки в его голосе, когда он принес мне свои извинения за прерванный его появлением завтрак и вообще за то беспокойство, которое причиняет людям его деятельность провинциального адвоката.

Я был достаточно молод, чтобы, сделав это открытие, сохранить приличествующее случаю выражение лица, а также поспешить сделать то, что должен был сделать, то есть попросить Джуди Хоскинс принести еще один стул и подать горячих пирожков и свежего шоколада. Ко всему прочему я испытывал сильное любопытство, стремясь понять, в чьи дела я оказался замешан, если адвокат посещает меня в столь ранний час. Эсквайр тем временем ел и пил, обмениваясь со мной короткими фразами, пока моя экономка не покинула комнату, оставив нас наедине с адвокатом. После этого, вытерев губы тыльной стороной костлявой руки, он сказал.

— Старый Армидж был вашим другом, не так ли? Я имею в виду, что если бы он мог позволить себе сказать, что имеет друзей, вы оказались бы единственным.

— Ну, если вы ставите вопрос таким образом, — согласился я.

— Мне ни разу не показалось, что он забыл ту маленькую услугу, которую вы оказали ему несколько лет назад. Вам не следует удивляться моим словам. Дело в том, что мне случилось быть свидетелем вашего поступка, и я никогда не забываю того, что видел.

— Если он и запомнил тот случай, то все равно никогда не упоминал о нем, — ответил я адвокату. — Но, по крайней мере, когда мы встречались с ним на улице, он всегда разговаривал со мной, и без тех проклятий и ругательств, которых всегда бывало предостаточно, когда он общался с другими, — улыбаясь, ответил я.

— Говорил ли он вам когда-нибудь о своем завещании?

— При мне он ни разу не упоминал ни о чем подобном.

— Вы не слышали о его завещании?

— Нет. И небеса тому свидетели. Оставил ли он после себя какие-либо завещательные распоряжения? Я думаю, что скупцы и скряги не делают ничего подобного, ибо им глубоко чужда мысль проявить при жизни заботу о людях, которые после их смерти станут владельцами их денег.

— Старый Армидж никогда не обещал вам чего-либо, что вы получите после его смерти?

— Бог мой, эсквайр, — воскликнул я, до некоторой степени уязвленный формой беседы, скорее напоминающей судебный допрос, — если , бы он обещал мне что-нибудь стоящее, неужели вы думаете, что при моем материальном положении я бы стал ждать, пока вы зайдете ко мне и сообщите об этом?

— Ваше материальное положение отнюдь не кажется мне таким уж безнадежным, — возразил адвокат, откровенно ироничным взглядом окидывая стены моей комнаты, облицованные старыми потертыми панелями.

— Во всяком случае, дядя и я никогда не верили, что Армидж обладает состоянием, превышающим несколько сотен долларов, — продолжал я с выражением превосходства, рассчитывая отплатить этим эсквайру за его сарказм. — Хотя в таком городишке, как наш, старик, похожий на Пита Армиджа и ведущий такой же образ жизни, как и он, несомненно рано или поздно приобретает репутацию человека, скопившего несметные богатства.

Он поджал свои губы.

— В самом деле? — И редкие седые волосы на подбородке адвоката, не брившегося с утра предшествующего дня, ощетинились. — Самый что ни на есть пошлый и глупый слух бывает порой очень желателен — когда он выгоден для кого-либо. И если бы вы были правы, то действительно ничего не получили бы после смерти старого Пита. Но так уж случилось, что Пит Армидж умер, оставив после себя наследство, если я не ошибаюсь, примерно в 100 тысяч долларов, и потому я не погрешу против канонов профессиональной этики, сообщив вам эти сведения, так как верю, что по его завещанию вы являетесь единственным наследником состояния покойного скряги.

— Он к тому же оставил еще и завещание? — как последний идиот, воскликнул я. Но я был так поражен словами адвоката, что еще удивительнее было то, что в этой ситуации я вообще оказался способен произнести хоть что-то.

— Да, и остается только выяснить, что он с ним сделал. Весь вопрос в том, где оно. Куда старый Пит Армидж положил свое завещание?

— Вы хотите сказать, что не знаете, где лежит завещание? Вы хотите сказать, что его нет ни в одном из ваших сейфов? Но тогда откуда вы знаете…

— Я узнал об этом в прошлом году вскоре после вашего возвращения, примерно в то время, когда стало достоверно известно о разорении вашего отца. Вот откуда я знаю об этом деле.

— И старый Пит назвал меня своим наследником?

— Нет. Он никого не назначил, но мы оставили место в завещании для имени наследника, которое он должен был вписать сам.

И адвокат, чье морщинистое лицо напоминало съежившийся маринованный овощ, словно воочию увидев мои взметнувшиеся ввысь надежды, усмехнулся так, что я вскипел от гнева.