ППЖ. Походно-полевая жена - Дышев Андрей Михайлович - Страница 53

Наверное, Элла права. Она мудра. Она маяк, который показывает направление к новой жизни. В дверях магазина Герасимов сильно задел плечом какого-то человека. Не обратил внимания, пошел дальше. Но его окликнул голос:

- Эй, братан! Афган?

Герасимов обернулся. Жилистый мужик, постриженный почти наголо, с медным от загара лицом и шеей; под носом топорщатся неряшливые усы; вокруг глаз, словно трещинки, расползлись светлые морщинки; одет в новенькие синие джинсы с разноцветной каймой на карманах, что так странно сочетается с пожухлым, «рабочим» лицом… Но самое главное - глаза. По ним точно не ошибешься. Да, красноватые, да, подпухшие, но снимает последние сомнения своеобразный приглушенный блеск, легкая тоска во взгляде и выжидающая, пронизывающая внимательность.

- Афган, - ответил Герасимов, поворачиваясь и медленно приближаясь к незнакомцу. Проклятье! Вмиг рухнула та хрупкая перегородка, которую Герасимов с таким трудом возводил. И прошлое хлынуло на него горькой водкой.

- Откуда, брат?

Незнакомец выпятил грудь, шлепнул по полу кроссовкой:

- Двести семьдесят восьмая отдельная дорожно-комендантская бригада, Джабаль-ос-Сарадж. А ты?

- Сто сорок девятый мотострелковый, шестая рота. Кундуз.

- В отпуске, браток?

- В отпуске!

- В наших краях бывал?

- Самого Джабаля не помню, но вот усерадж был точно, - ответил Герасимов затоптанной афганской шуткой.

Незнакомец рассмеялся, протянул руку:

- Сашка.

- Валера… В этом году, весной, мы в ваш район десантировались на реализацию.

- А я с колонной на Файзабад через Кундуз проезжал четырнадцатого июня. Слушай, а ты Горемычкина знаешь? Он прапорщиком в противотанковом дивизионе служит.

- Нет, не слышал.

- Мой кореш.

Их толкали. Они всем мешали, но никого не замечали. Какой-то рослый мужчина с кривым носом обругал их матом. Сашка в ответ гаркнул на весь магазин:

- Эй ты, чувак! Еще слово - и ты труп! Быстро закрыл хайло и проглотил язык!

Здоровяк послушался, заткнулся, пристроился в хвост очереди за колбасой и стал невидим. Элла, поджимая губы, пыталась улыбаться и незаметно щипала Валеру за локоть. Но он ее не видел и не слышал. Прошлое вернулось в виде щемящей сердце горько-сладкой тоски. Просто обвал - не выкопаешься. Сашка, этот незнакомый прапор из далекой дорожно-комендантской бригады, оказался родным человеком, самым родным, роднее Эллы.

- Слышь, Сань, может, по стопарику?

- Конечно! Держи червонец!

- С ума сошел? Убери бабки, я сам… Эй, товарищ продавщица! Бутылочку «Столичной»! Спокойно, граждане, я воин-интернационалист, только из Афгана, мне можно без очереди…

Очередь притихла. Продавщица заулыбалась первый раз за последние семь лет.

- Сдачи не надо, красавица! Пошли, Сашок, в сквер! Слушай, ну, тогда, в апреле, когда была реализация, ваших много полегло. Ой, много!

- Четверо. Четвертый умер уже в Баграмском госпитале.

- Да я слышал. Но и ваш Кундуз, блин, ну его на куй… Таких нам шиздюлей вставили…

- Валера, - льдисто произнесла Элла, пытаясь повернуть мужа лицом к себе. - Нам надо идти. Ты записан в парикмахерскую на четырнадцать тридцать.

- Потом! - отмахнулся Герасимов, даже не взглянув на жену. Он хлопал Сашку по плечу, разглядывал его лицо, выискивал в нем отметины того жуткого, но манящего прошлого - черт подери, как давно они не виделись! До встречи в магазине они были каждый сам по себе в этом шумном, многолюдном, странном городе - считай, попали в окружение, и вот теперь встретились, и теперь их голыми руками не возьмешь, они ж братья, они, блин, афганцы, они ж, е-мое, тверже стали!

Сели на лавку. Глаза в глаза. Сашка откупорил бутылку. Как пить? Да из горла, конечно, по очереди! Родные ж. Давай, Валерка, за нас, за то, что выжили! Давай, Сашок! А я, Валер, недавно другана потерял. Он в баграмском инженерно-саперном батальоне служил. Мы из одного военкомата призывались. Подорвался на фугасе. Всего размолотило на кусочки. Закидали в гроб его ботинки да хэбэшку, запаяли - и жене… Понимаю, Сашок. Я когда в отпуск ехал, так пятерых бойцов потерял… Давай за них, Валер, за наших пацанов… Да, Сань, давай за ребят…

- Валерий! Имей совесть! Ты же обещал мне, что больше ни капли! Что ты делаешь! Ты же как алкоголик! На лавке, из горла! На тебя противно смотреть! Или ты сейчас идешь со мной…

Кто эта бесцеремонная и глупая женщина? Откуда она тут взялась? Как смеет она трепать языком в тот момент, когда Валерка с Сашкой пьют третий тост за погибших ребят? Как это несуразное бледное существо позволяет себе говорить с ними таким тоном? Встала бы рядом да выпила молча, как всегда делала Гуля Каримова… Гулечка… Гуленька. Солнышко, звездочка, милая, любимая, родная… Где же ты? Почему тебя здесь нет? Где мы вообще, Санек? Где наши бойцы, где броня, где «калаши»? Да все тут, Валер, в душе, в башке! Оглянись - вокруг залитые по самую горловину солнечным жаром терракотовые горы, а над ними, едва различимые, почти неподвижные, висят «вертушки», словно высотные ястребы, поймавшие восходящие потоки воздуха; а по дороге пылит колонна, боевые машины пехоты переваливаются с бугра на бугор, будто вереница катеров по морским волнам; броня облеплена людьми, они издали напоминают комок старой пергаментной бумаги; люди неподвижны, их глаз совсем не видно, руки опущены, из-под ног торчат стволы. Чуть ближе, в огороженном «колючкой» парке боевых машин, дробится по пронумерованным площадкам танковый батальон. От рева и дрожи Земля сходит с орбиты и гаснет солнце. Едва поднимая ноги, бредет в расположение саперный взвод, трупно-уставший, с дюжиной трофейных мин, похожих на песочные кексы, с торчащими из рюкзаков щупами; идут уставшие бояться парни, уставшие быть осторожными, уставшие жить, а потому желающие ошибиться первый и последний раз. Гулко шаркает по дороге поредевшая мотострелковая рота; солдаты безликие и бесформенные, белые и пыльные, как мучные черви, выпотрошенные близким общением со смертью, с притупленным, намозоленным рефлексом на смерть. Командир бредет где-то с краю, чуть поодаль от строя, будто ему стыдно, будто корит себя за то, что увел на войну больше ребятишек, чем привел. Потери напоминают о себе пустыми провалами в строю, заполненными лишь тенями выживших; эти провалы никто не смеет занять, сержанты не могут приказать бойцам заполнить пустоты, чтобы придать роте вид сплоченной и тугой коробочки. Погибшие еще пока здесь, в немом строю, идут с товарищами плечо к плечу, они будут здесь до тех пор, пока сохраняется строй, пока бойцы держат шеренги; но как только строй рассыплется, разбредется - тогда погибшие исчезнут окончательно и воспарят на небо, и будут напоминать о себе разве что ночью - нетронутыми, аккуратно заправленными койками… Ты понимаешь, Сашка, что самое страшное в жизни - это пустая солдатская койка? Я как представлю ее - душа переворачивается, и так плохо становится, так тяжко, такой стылый космос заполняет грудь… Понимаю, Валера, понимаю. Если б ты знал, как я рвался в этот отпуск, как мечтал о ресторанах, о троллейбусах, о пиве, о женщинах! А как окунулся в этот рай, так сразу почувствовал - что-то не то. Как собака в аквариуме. Тесно, душно, муторно. Я понял, что не так думаю, не о том говорю, не то вижу, не то слышу. Мы другие, Валер. Нас война под себя переделала. И я начал дни считать, быстрее б вернуться. Два ящика водяры выпил. Четыре привода в милицию, дюжина разбитых носов и челюстей! Все равно тону и задыхаюсь. Муторно, Валер. Здесь я одинок. Здесь я как танк без орудия и башни - грохочу среди «Жигулей» и «Запорожцев», люди на меня пальцем показывают. Назад, в Афган, хочу. К ребятам в бригаду… А где же та женщина, что тебя за руку тянула? Обиделась? Понимаю, не складывается. Кто нас, козлов, выдержит? У меня ведь тоже здесь была баба. Поверишь, меня аж трясти от нее начало. Когда с тифом в баграмской инфекционке валялся, то так не лихорадило, как здесь. Так у тебя, значит, жены нет? Что значит - в Афгане? Она там, а ты здесь? И как же ты, Валер, до сих пор трещинами не изошел от тоски и волнений? Как же ты не подох еще?