Екатерина II: алмазная Золушка - Бушков Александр Александрович - Страница 74

И вовсе уж живым курьезом, бледной тенью будет разъезжать по Европе бывший фаворит Екатерины Ермолов – в мундире легкой кавалерии, которой давно уже не существовало, со старым, польским еще Белым Орлом на шее. Это ничтожество, как частенько случается, переживет многих и многих – он умрет в 1834 г., всего за три года до смерти Пушкина. Вся жизнь его свелась к одному – напоминать окружающим: я был фаворитом Екатерины Великой, был, был, был! Это я!

В 1841 г. скончался гораздо более дельный и заметный человек, нежели никчемный Ермолов: адмирал, литератор, государственный деятель А. С. Шишков. Он всю жизнь любил вспоминать, как однажды князь Потемкин выручил его из нешуточной беды.

История и в самом деле примечательная – и забавная, пожалуй, в ней, как лучик солнца в капле воды, отразился весь восемнадцатый век с его причудливейшими нравами.

Юного Шишкова, мичмана, назначили в караул во дворец – и там у него случился конфликт с кем-то из камер-лакеев. Камер-лакей только тем и отличался от обычного, что служит при дворе, но давно известно, что больше, чем вельможи, пыжатся и строят из себя невесть кого их слуги...

Короче говоря, камер-лакей обращался с молодым мичманом совсем непочтительно. Шишков вспылил – офицер я, или кто? – и, не раздумывая, отвесил нахалу парочку оплеух. Лакей побежал с жалобой к обер-гофмаршалу (немалый придворный чин) князю Барятинскому, тому самому, что участвовал в убийстве Петра. Князь принял случившееся близко к сердцу (какой-то мичманок смеет обижать его подчиненного, господина придворного лакея!) и начал было предпринимать шаги, чтобы стереть дерзкого юнца в порошок. А возможности у него к тому были богатейшие...

Видя, что дело вот-вот кончится скверно, мичман Шишков пошел к Потемкину (которому был ни родня, ни даже знакомый), чистосердечно изложил дело и попросил заступничества.

Потемкину он, надо полагать, приглянулся. И светлейший распорядился:

– Приходи-ка ты ко мне сегодня вечером, братец, да держись поразвязнее...

И вот – вечером собрались гости. Сам Потемкин уже сидел за картами – с Разумовским, князем Вяземским и тем самым Барятинским. Входит никому не известный, ничем не примечательный мичман, на которого, как на сущую безделицу, никто поначалу не обратил внимания. Однако молодой человек, ничуть не смущаясь, подошел к Потемкину, развязно хлопнул его по плечу и преспокойно поприветствовал:

– Здравствуй, князь, играешь уже?

Бросил шляпу на подоконник и, заложив руки за спину, принялся расхаживать по залу так важно, словно это был его собственный дворец, а все остальные незваными приплелись в гости.

Присутствующие немного одурели: может, сумасшедший какой? Мыслимо ли так с самим – без титула, без почтительного обращения?

Потемкин, с нескрываемым удовольствием наблюдая эту картину, позвал:

– Шишков, братец, поди-ка сюда! Не подскажешь, как мне сыграть? Я в затруднении...

Шишков подошел не торопясь, глянул в карты и даже с некоторым раздражением сказал:

– Да играйте, как хотите, что вы меня-то в советчики тянете!

– Хорошо, хорошо, – смиренно сказал Потемкин. – Вижу, батюшка мой, ты сегодня сердит...

Вот теперь все присутствующие сообразили: да это ж, ясное дело, любимчик! Новый какой-то, еще никому неизвестный! Точно, любимчик, кто же еще посмеет так с самим – а сам, что характерно, и не возмущается...

Естественно, Барятинский не рискнул предпринимать какие-то пакости против приближенного к Потемкину мичмана. И еще с месяц на всякий случай не только дворцовая шушера, но и знатные господа на всякий случай раскланивались с юным мичманом со всем почтением...

И еще многие, многие на склоне лет предавались воспоминаниям о «веке золотом Екатерины» – вряд ил только оттого, что речь шла о их молодости. Перечитайте «Горе от ума» – там грибоедовский Фамусов как раз порой и пытается донести до молодых слушателей необычность, инакость этого времени.

Каюсь, каюсь! Я и сам не так уж давно написал о Екатерине немало резких слов. Не то чтобы теперь мне за них было стыдно – никогда ей не прощу Петра III – но постепенно стало ясно, что проблема гораздо сложнее. И, с какой неприязнью к Екатерине ни относись за ропшинскую трагедию, приходится, хочешь не хочешь, воздать ей должное за многое, многое другое...

Будь она примитивной тупой бабой вроде Екатерины I, чьи интересы не простирались дальше венгерского вина и молодых поручиков... Но ведь – ничего подобного. Ярчайшая личность, с одним-единственным злодейством на совести и свершениями, которые достойны всяческого уважения.

Итак, Екатерина... Быть может, для того, чтобы лучше ее понять, нужно обратиться к тому, что она сама о себе говорила. Начнем с шуточной эпитафии на собственную могилу, которую она составила еще в 1778 г.

«Здесь лежит Екатерина Вторая, родившаяся в Штутгарте (значит, все-таки не в Штеттине?! А. Б) 21 апреля 1729 г. Она прибыла в Россию в 1744 г., чтобы выйти замуж за Петра III. Четырнадцати лет от роду она возымела намерение – понравиться своему мужу, Елизавете и народу. В течение 18 лет скуки и уединения она поневоле прочла много книг. Вступила на Российский престол, она желала добра и старалась доставить своим подданным счастье, свободу и собственность. Она легко прощала и не питала ни к кому ненависти. Пощадливая, обходительная, от природы веселонравная, с душою республиканской и с добрым сердцем, она имела друзей. Работа ей легко давалась. Она любила искусство и быть на людях».

Это не такая уж и шутка – многое из того, что здесь упомянуто, в характере и деятельности Екатерины действительно присутствовало и подтверждено многочисленными свидетельствами.

Письмо к барону Гримму: (1791 г.): «Я никогда не признавала за собой творческого ума. Мною всегда было очень легко руководить, потому что для достижения этого нужно было только представить мне лучшие и более основательные мысли, и я становилась послушна, как овечка. Причина этого кроется в желании, которое я всегда имела, содействовать благу государства. Мне посчастливилось узнать благие и истинные принципы, чему я обязана большими успехами; я имела неудачи, проистекавшие от ошибок, в которых я невинна и которые, быть может, случились только потому, что мои распоряжения не были точно исполнены. Несмотря на гибкость моей натуры, я умела быть упряма и настойчива, как хотите, когда мне казалось, что это необходимо. Я никогда не стесняла ничьего мнения, но при случае держалась своего собственного. Я не люблю споров, так как всегда замечала, что всякий остается при своем убеждении; к тому же я не могла бы никого перекричать. Никогда не была я злопамятна. Провидение поставило меня так высоко, что, взвесив все по справедливости, я не могла меряться с частными людьми и не находила равной себе партии. Вообще я люблю справедливость, но держусь того мнения, что безусловная справедливость не есть справедливость и что лишь условная справедливость совместима со свободою человека. Но во всех случаях я предпочитаю человеколюбие и снисходительность правилам строгости, которую, как мне казалось, очень дурно понимают. К этому привело мое собственное сердце, которое я считаю нежным и добрым. Когда старики проповедовали мне суровость, я, заливаясь слезами, признавалась в своей слабости и видела, как они со слезами же на глазах присоединялись к моему мнению. Я по природе своей весела и искренна, но я долго жила на свете и знаю, что есть желчные умы, не любящие веселости и что не все способны терпеть правду и откровенность».

Здесь, конечно, хватает откровенного кокетства – не женщины, а государственного деятеля – но, в общем и целом, и это письмо согласуется с деятельностью Екатерины и ее нравом.

И, наконец, документ 1789 г. – отнюдь не предназначавшийся для чужих глаз, найденный после смерти Екатерины в ее бумагах.

«Если мой век меня боялся, то был глубоко неправ; я никогда никому не хотела внушать страха; я хотела бы, чтобы меня любили и уважали, поскольку я этого стою, но не больше. Я всегда думала, что на меня клевещут, потому что не понимают меня. Я встречала многих людей, которые были бесконечно умнее меня. Я никогда не ненавидела и не презирала. Мое желание и удовольствие состояли в том, чтобы сделать других счастливыми. Честолюбие мое, наверное, не было злым, но, пожалуй, я взяла на себя слишком много, считая людей способными стать разумными, справедливыми и счастливыми. Я высоко ставила философию, потому что душа у меня всегда была искренно республиканской. Я согласна, что это, может быть, странны контраст, душа моего закала и неограниченная власть, принадлежавшая мне, но зато никто в России не может сказать мне, чтобы я этой властью злоупотребляла. Я люблю изящные искусства исключительно по природной склонности. Что касается моих сочинений, то я всегда смотрела на них как на пустяки; я просто любила пробовать перо в различном роде; мне кажется, что все, что я написала, довольно посредственно; поэтому я никогда не придавала этому никакого значения, кроме развлечения, которое мне это доставляло. Что касается моего поведения в политике, то я старалась следовать предначертаниям, которые казались мне наиболее полезными для моей страны и наиболее выносимыми для других. Если бы я знала лучшие, то следовала бы им. Хотя мне отплачивали неблагодарностью, никто, по крайней мере, не скажет, чтобы я сама бывала неблагодарной. Я часто мстила врагам тем, что делала им добро или прощала их. Человечество вообще имело в моем лице друга, который ни при каких обстоятельствах не изменял ему».