Корабль отстоя - Покровский Александр Михайлович - Страница 35

Двадцатые сутки. Бог, а Ты есть? Он говорит: да. Я тоже так думаю…

…

…

…

…

Его достали через месяц, когда пришли в базу.

Тогда-то и обнаружилось, что в последнем отсеке кто-то стучит.

Он почти ослеп, был весь седой, а к себе прижимал журнал…

КАДЖАРАН

(армянские россказни)

Дядя Жора называет вагоны, дотащившие нас до Кафана, «дуровскими». Ему нравится это слово, и он повторяет его сто раз. Вагоны давно разбиты, списаны и могут быть предназначены только для спешной переброски войск или для перевозки горожан к их сельским родственникам.

Из Кафана мы поедем в Каджаран, в горы, населённые истинными армянами.

Надо вам представить дядю Жору. Дядя Жора похож на медведя. Он огромен и тёмен. Его чёрная с проседью спираль волос, уложенная вокруг головы, кое-где оборвалась, и обрывки торчат в разные стороны.

Дядя Жора, как всякий уважающий себя армянин, носит большой нос. Рот у него тоже большой, и он станет ещё больше, если вы отпустите парочку замечаний относительно дяди Жориного автокрана в то время, когда он – дядя Жора – ждёт зелёный свет светофора.

В таких случаях он легко выкатывает глаза и проклятья на четырёх языках: русском, армянском, азербайджанском и узбекском.

Моя жена, племянница дяди Жоры, называет его просто Жорой, на что он обижается ровно три секунды.

Со всех сторон к Кафану подходят горы. Между горами по ущелью вьётся шоссе. По нему мы и доедем до Каджарана. Он так и стоит между горами. С одной стороны у него горы абсолютно голые, с другой – покрытые шерстью лесов.

В эту поездку на четыре дня я поехал потому, что никогда не видел гор, моя жена поехала потому, что меня нигде нельзя оставлять одного, и дядя Жора поехал потому, что без него в горах обязательно пропадут и племянница, и её бестолковый муж.

Собиралась ещё моя тёща, потому что в горах нельзя оставлять без присмотра дочь, зятя и дядю Жору. Её отговорили в последний момент.

Мы везем четыре арахисовых торта, чай и кучу конфет.

Слева скоро откроется каменный медведь – он стоит на горе и это эмблема Каджарана, – справа пока виден памятник Давид-беку, великому армянскому царю. Он сначала наголо разбил турок, а потом долго скакал от них по любым возвышенностям.

Дядя Жора говорит с шофером такси только на настоящем армянском языке. Его лицо временно выражает презрение ко всему, что не относится напрямую к Армении и к Каджарану. Он пускает в ход свои кустистые брови, о которых мы забыли упомянуть.

Мою жену каджаранская родня называет «русс баджи» – «русская сестра» – за то, что она понимает по-армянски только тогда, когда не слишком сильно крутят языком.

Я же не понимаю ни черта, и мне достается только мимика дяди Жоры. Он хвалит Кафан, Каджаран, дорогу, шофёра и меня с женой. Он рассказывает, что я первый раз в горах, и шофёр на крутом горном вираже бросает руль и, развернувшись всем телом, рассматривает меня, как редкий заграничный плод. Я ему счастливо киваю, он делает рукой жест «а да, ты смотри-э!» и возвращается к дороге.

Я нахожусь в радостном ожидании и готовлюсь улыбаться. Улыбка заменит мне язык. От армянского у меня с детства остались только четыре фразы: «Клохэт тагхэм!» («Голову твою похороню!»), «Мама екала, канфет перала!» («Мама пришла, конфеты принесла»), «Ашкет ворес!» («Твой глаз в мою жопу!») и «Паго-о-о!» (возглас удивления). Из них я надеюсь составить что-то вроде приветствия.

Приехали. Незаметно не получилось: тетя Тамара, сестра дяди Жоры и моей тёщи, увидела нас издалека. Она с балкона простирает вперед руки, безжалостно и звонко хватается за щеки, снова посылает руки вперед и сотрясает ими в воздухе. Между ней и дядей Жорой на расстоянии пятидесяти метров происходит маленький местечковый крик. Раньше я думал, что с такой скоростью и так громко можно только ругаться. Наконец, мы попадаем ей в объятья. Всем нам достается, тетя Тамара человек очень сильный. Она бросает на стол связку арахисовых тортов и, размахивая рукой в пяти сантиметрах от носа дяди Жоры, кричит длинную, изувеченную фразу.

– Вуй, вуй, вуй! – качает она головой, все ещё не веря своим глазам. Потом она срывается с места, она знает, что надо делать: надо нас кормить.

На столе появляется чай, ореховое варенье, много хлеба и сыр. Мне, потому что у меня вид бледный и худой, приносят шиповниковый суп. Проглатываю его и быстрыми, неуловимыми движениями накладываю себе ореховое варенье.

Когда я вижу ореховое варенье, я теряю ориентацию в пространстве и во времени. Я брошу всю родню и побегу, покажи мне издали ореховое варенье. От жадности у меня внутри все ноет, и кишки, если прислушаться, поют какой-то экзотический гимн.

Я не знаю, сколько можно съесть орехового варенья. Оказывается, можно съесть сколько хочешь. Нельзя мне говорить: ешь ореховое варенье сколько хочешь, – от этого я могу заболеть.

Пришли сыновья тети Тамары, «братья армяне», Марут и Мартун. Среди моих каджаранских родственников, слава Богу, не попадаются такие знаменитые теперь уже армянские имена, как Нельсон, Наполеон, Спартак, Багратион, Гамлет, Тауэр, Травиатта Семеновна или, на худой конец, Аэлита Сумбатовна.

До сей поры все эти «нельсоны» и «наполеоны» встречаются ещё в природе исключительно из-за армян.

– Спар-так! Нель-сон! На-по-ле-он! – разносятся в каком-нибудь увитом виноградом дворе. – И-ди-те до-мой ку-шать! – и три героя, в строгой исторической последовательности, выбираются из песочницы.

– Ар-мя-не, да! – говорит в таких случаях дядя Жора с невообразимой гримасой на лице. – Ни одного имени нет человеческого – все исторические!

Марут хочет сказать мне что-нибудь приятное. Он лучше всех говорит по-русски – научился в армии.

– Хорошо, что ты приехал, – говорит он и смущается.

Моя жена радостно сообщает мне, что в детстве она беспощадно била Марута и Мартуна. Огромный Мартун слышит мою жену, смеется и кивает.

– Мы с тобой пойдём на медведя, – говорит он мне, – ты хочешь пойти на медведя?

Я на секунду перестаю жевать и говорю ему, что я ещё не выбрал то место, куда я буду сломя голову бежать от медведя.

Армяне все прибывают, и затухающий галдёж разгорается с новой силой. Все орут независимо друг от друга, как в опере, и только я молчу, вращая во все стороны головой.

На диване плачет ребёнок. Никто не обращает на него никакого внимания. Если б на это обращали внимание, у них не было бы столько детей. Наконец, тёте Тамаре его плач надоел, не переставая что-то говорить, она хватает его и одним махом сдергивает с него штаны; поворачивая попкой кверху, она раздвигает ему ягодицы и по самый нос заглядывает внутрь. Нет, тут всё в порядке. Если тут всё в порядке, значит ребёнок голоден, и она засовывает ему в рот хлеб с мёдом.

По-другому не бывает.

Появляется дядя Армен. Он худ и величественно носат. Орел по сравнению с дядей Арменом выглядит жалкой заборной птицей. Его профиль можно чеканить на монетах. Оживший императорский портрет. «Бена-э!» («Сам понимаешь!» или «Вот это да!»)

Дядя Армен – завгар, потому он всемогущ в этих горах. Каждое его слово имеет свой индивидуальный вес, каждый жест – свое индивидуальное значение. Курит и говорит дядя Армен медленно. Он не виноват в том, что вы не знаете здешнего языка.

После землетрясения, случившегося здесь в шестидесятых годах, всех каджаранев переселили в многоэтажные дома. Землетрясение не вытряхнуло из них любви к огороду и домашней живности, и по утрам за окнами охает, крякает, хлопает, возится и кудахчет.

– Э-э-э… деревня-да! – с непередаваемой гримасой «а, ДА, мы из города!» говорит дядя Жора и выбрасывает в окно мусор со стола.

После обеда мы идем на огород. Я, жена и дядя Жора. Не знаю почему, но ещё в поезде мы сговорились сразу же пойти на огород.