Сумерки - Глуховский Дмитрий Алексеевич - Страница 57

Но если есть одни силы, стремящиеся взломать печати и узнать запретное, то, согласно предупреждению Хуана Начи Кокома, должны проявить себя и другие, противодействующие им, эти сведения оберегающие. Зная об этом, можно ли было продолжать считать все напасти, обрушившиеся на экспедицию, простой случайностью, и отказаться от поисков их скрытого значения? Нет, беды, раз за разом подвергавшие отряд децимации, и не могли быть ничем иным, кроме результата демонического или же божественного вмешательства.

Мне вспомнился тот вечер, когда я прочёл главу, в которой лишь недавно выступившие в поход конкистадоры потеряли половину отряда, оставленную сторожить лагерь. Единственная иллюстрация в той главе – отталкивающий уродец, изображённый в самом конце, на незанятом буквами месте, звался Chac. Чак, один из самых могущественных майянских богов. Так могли ли разразившаяся гроза, озаряющая незрячее чёрное небо ветвистыми молниями, и хлынувший на сельву ливень, смывший все следы исчезнувших людей и коней, быть проклятиями и слезами Бога дождя? Не содержали ли и другие роковые происшествия тайных знамений, которые я не смог разгадать из-за своей неискушённости?

Участники экспедиции подвергли себя опасности, едва ступив на путь, который мог привести их к упоминавшемуся Хуаном Начи Кокомом знанию… Знанию, вероятно, содержавшемуся в позднейших главах заметок… И, значит, достаточно было сделать первый шаг по ведущим к ней тропе…

Бумажку, которая поставила всё на свои места, мне вложило в руки Провидение. Обычно я, не задумываясь ни секунды, швырял в урну квитанции, вручаемые в бюро при передаче готового заказа. Но та каким-то чудом избежала этой доли, спрятавшись в заднем кармане брюк и пересидев там несколько чисток.

То, что вчера показалось бы мне клочком паршивой бумаги с чьим-то небрежным росчерком и расплывшимся синим штемпелем, сегодня превратилось в бесценный документ, в ту самую, на первый взгляд ничем не примечательную, но заветную костяшку домино, которая падает первой и увлекает за собой тысячи других, открывая взгляду новые узоры и зашифрованные рисунки.

«Бюро переводов „Азбука“, и далее – от руки: „заказ выполнен, принят. Выплачено 970 руб.00 коп. Семёнов И.“. Забавная, похожая на яйцо буква „о“, уже будила во мне беспокойные воспоминания, но невиданная „з“ с захлёстом чуть ли не на две строчки вниз, не оставляла никаких сомнений.

Я точно знал, где видел такой же почерк, я слишком долго и слишком внимательно всматривался в те четыре слова, и они плясали у меня перед глазами до сих пор,

словно выжженный в глазной сетчатке неосторожного рабочего слепящий зайчик пламени сварочного аппарата.

«Они идут за мной». В панике брошенная в конце одной из глав карандашная надпись, стёртая и утопленная в крови – она была написана той же рукой, что выдавала мне расписки за сделанные переводы в бывшей детской библиотеке.

Теперь я понимал, кто читал дневник до меня, какие посулы, заставившие его выхватывать крупицы знания у меня из-под носа, он увидел в прочтённых им страницах, зачем ему было так стараться перевести раньше меня новые главы дневника и скрывать при этом от меня и их содержание, и свою работу. И я знал, какую цену ему пришлось за это заплатить. Неясно было однако, до скольких глав успел добраться притворявшийся равнодушным клерк из моего старого бюро, и что именно навлекло гнев заказчика, если за убийством стоял он? Расправились ли с ним за то, что он покусился на чужие секреты, или же такая судьба ожидала любого, кто прикасался к испанскому дневнику? Вот на этом-то месте и повалилась та самая костяшка домино.

Уничтожившие любопытного клерка создания, добравшиеся, верно, и до первого переводчика, истерзавшая меня болезнь, потусторонний ночной гость, вопли юкатанского лесного дьявола в моём дворе – всё это были звенья одной цепи. Цепь эта уходила в тёмный омут, и к ней был прикован сказочный ларец. Пытаясь достать его, я сам вытягивал из мрака звено за звеном, и каждое из них было ужаснее предыдущего.

Я повторял судьбу неназвавшегося испанского офицера, мы с ним вместе делали каждый новый шаг, преодолевая всё большее сопротивление, словно натягивая всё больше невидимый жгут, упрямо продвигаясь вперёд – одновременно – он в шестнадцатом веке, я – в двадцать первом. Я больше не был наблюдателем, незаметно для себя я стал частью этой истории, увязнув в ней по пояс, и продолжал – теперь уже добровольно – погружаться всё глубже.

Творившееся со мной было тенью, повторением случившегося пять веков назад. Но может быть, и первое, и второе были отголосками, реинкарнациями неких изначальных откровений, состоявшейся невообразимо давно первой передачи Знания? Знания, которое впоследствии кочевало от хранителя к хранителю – иногда напрямую, от учителя к ученику, иногда – через посредников, пропадая на долгие столетия и снова возвращаясь в наш мир из небытия, приводя за собой сонмы демонов и чудищ… Из поколения в поколение, из эры в эру, из уст в уста, с пергамента на бумагу, от рождения Вселенной – и до её последнего вздоха, который само и предрекает, и описывает.

Если так, то в эти самые минуты я проходил обряд посвящения, и в ближайшее время должен был принять на себя обязанности хранителя – приобщиться к тайне, оберегать её, покуда хватит стойкости, а затем – найти последователя и передать ему её. Была ли предусмотрена награда за честное исполнение этого тяжкого долга? Если сильные мира сего алкали скрытых в рукописи секретов, наделяли ли эти секреты своих носителей властью и мощью, как мог полагать де Ланда? Увы, вряд ли…

Францисканец не мог знать всего. Не думаю, что к порогу его кельи по ночам являлся молчаливый голем: одного такого предупреждения многим хватило бы, чтобы утратить навсегда охоту разыскать мифическую рукопись. Но я-то это предупреждение получил, и теперь понял, что мне оно мне сулило.

Надпись “El conocimiento es una condena” была ещё одной частью мозаики, которую я аккуратно положил рядом с другой: «…Что это знание тайно, и тайна эта охраняется людьми, демонами и богами наравне. И что знание это проклято, как прокляты и все посвящённые в него…»