Ты победил - Зорич Александр - Страница 22

– Хорошо, что ты знаешь хотя бы эти сказки, – усмехнулся довольный Ибалар, прихлебывая из чаши. – Тебе понравится язык эверонотов. И его имена тоже, – заверил он Лагху.

– Мне уже нравится, – честно ответил мальчуган, обкатывая на языке имя своего нового хозяина и учителя. И-ба-лар. Господин И-балар.

– Тогда я дам и тебе такое же. Имя эверонотов. Хочешь?

– Ну… давайте. – Откровенно говоря, собственное имя всегда резало ему слух и вдобавок напоминало о семье. Лучше любое другое, чем это. И пусть оно будет незнакомым и таинственным. Запретным. Именем эверонотов.

– Тогда я нарекаю тебя Лагхой Коаларой, что на языке народа вод и пещер значит Властвующий и Покоряющийся, – с нарочитой торжественностью изрек Ибалар.

– А над кем я буду властвовать? – нахмурившись, спросил Лагха, пытаясь запомнить, кто он теперь такой.

– Над миром, – не изменившись в лице, отвечал Ибалар.

– А кому покоряться?

Ибалар растянул губы в улыбке:

– Мне.

Когда Лагха узнал о том, что его хотят купить, он подумал, что, верно, из него должен получиться очень хороший слуга, раз за него дают такую цену. «Буду выносить ночной горшок за хозяином, подсовывать ему таз с водой поутру, читать ему вслух и подавать еду гостям».

Когда Ибалар объявил ему о начале его ученичества, его представления о своих будущих обязанностях, как ни странно, ушли не очень далеко от чистки хозяйского платья и мытья ночного горшка. Слуга или ученик – не одна ли малина? Все, что знал об ученичестве Лагха, сводилось приблизительно к одному: вначале ты три года гнешь спину на кухне учителя или поглощаешься какой-либо другой стороной его быта. А на четвертый он начинает тебя учить обращению с алебардой. Или игре на флейте. Но все это в перерывах между кухней или конюшней. Чем это отличается от жизни слуги?

Но в том-то и дело, что слуга у господина Кафайралака, то есть у господина Ибалара, уже был. Причем в первый же день Лой – так его звали – получил указание обслуживать мальчика с тем же рвением, с каким он обслуживает и самого хозяина.

– Я начну учить тебя, когда мы сойдем на берег. А пока отдыхай, думай, вспоминай, – с загадочнейшим выражением лица сказал Ибалар и мимоходом прикоснулся ладонью ко лбу Лагхи.

Как бы невзначай. Так делают лекари, чтобы проверить, не донимает ли больного жар или, напротив, не околел ли тот ненароком.

Смысл последнего слова Лагха постиг очень и очень скоро.

В ближайшее полнолуние Лагха, сытно откушавший и разодетый на варанский манер, стоял на корме корабля и, мучаясь непривычным бездельем, смотрел в черные воды моря, распластавшиеся от горизонта до горизонта. «Вспоминай», – говорил Ибалар. Он знал, что говорил. В черные воды моря…

Был полный штиль, корабль разрезал воду, не оставляя ни волн, ни следа. Где-то он уже видел то же самое. Где-то видел, хотя никогда не путешествовал по морю. «Вспоминай» – таков был приказ. Таково было предостережение. Такова была неизбежность.

Лагха не принимал пищи, не пил и не спал три дня. Он вспоминал.

Иногда он видел себя и происходившие события как бы со стороны. Иногда – как бы изнутри. И не только видел, но и слышал, чувствовал, осязал, обонял. Картины сменяли друг друга то быстро, то медленно. Иногда Лагхе казалось, что прошла вечность, иногда – что прошел час. Но и то и другое было лишь разными ликами иллюзии.

Вот он играет в Хаместир с пятнадцатилетним мальчишкой. Мальчишку зовут Лоскир. Лоскир весел, нахален и задирист. И все время проигрывает, а он, Лагха, потешается над ним. Он по-прежнему Лагха, но у него другое, взрослое тело и другие мысли. Лоскир говорит на том же языке, на каком написана «Геда об Эррихпе Древнем», – стало быть, на харренском. Мальчишка называет своего партнера Кальтом. Кальтом Лозоходцем. Надо полагать, это его, Лагху, так зовут внутри этого странного сна.

Но земля уходит из-под ног, а доска для игры – разноцветная, манящая – начинает бесшумно вращаться вокруг своей оси. Она кружится все быстрее, расплывается тысячей самоцветов и превращается в пестрый ковер с длинными пушистыми кистями. На этом ковре сидит, поджав ноги, худенькая, но очень красивая девушка. Нагая и бледнокожая.

Лагха знает, что это продажная девушка, но он очень, очень любит ее. Он целует ее, с сожалением замечая чахоточный румянец, разлитый по ее щекам. Они говорят глупости и смеются. Она, как и тот мальчишка, тоже зовет его Кальтом. Она смотрит ему в глаза и прочит ему великое будущее. Она говорит, что у него бордовая звезда во лбу. Он – стройный и сильный черноволосый мужчина с рельефными скулами северянина, ласково обхватывает ее стан, кладет голову ей на колени, а она гладит его, словно котейку. Но что-то – у Лагхи нет времени понять что – происходит за окном. Что-то или кто-то зовет его прочь, и он уходит. Он дарит ей браслет с сапфирами – каждый величиной с лесной орех – и уходит, переносясь куда-то, где небеса и деревья незнакомы и высоки.

Он, Лагха, очень жалеет о том, что не пообещал девушке вернуться за ней, когда все будет хорошо. И стыдится собственных мыслей – иногда ему кажется, что негоже возвращаться к продажным женщинам. Она улыбается ему откуда-то из другого мира. И задумчиво глядит в глубину синих камней, лениво поблескивающих на солнце. Ярко-голубая искра, порожденная сияющим камнем, слепит Лагху, он на секунду закрывает глаза и… обнаруживает себя стоящим у саркофага.

«Это саркофаг древнего харренского героя, кажется, Эллата», – знает Лагха. Он проводит двумя пальцами по бирюзовой крышке саркофага с черными прожилками. Он ищет ответ на один очень важный вопрос. И он находит его – судя по тому, что, спустя один порыв ветра, он уже вельможа при дворе какого-то придурковатого и дряхлого царя. Он знает о себе, что его все еще зовут Кальтом. Но теперь он благородный вельможа. Дамы кокетливо подмигивают ему и склоняются перед ним в поклонах, а мужчины вызывают его на поединки чести.

Вот он видит себя в канун одного такого поединка. Он возмужал и приобрел придворный лоск. Он смотрит на противника и целует лезвие своего огромного двуручного меча. «Мне подарили этот меч», – знает Лагха, но не помнит, кто именно и чем он заслужил такой подарок. На лезвии выгравировано что-то. Лагха напрягает зрение. «Храни себя и меня» – вот чего требует от него меч. И он исполняет его веление. Его противник убит, а женщина, бывшая женой его мертвого противника, любовно подает ему плащ с красивой пряжкой. «Это теперь моя жена», – знает Лагха и целует ее в шею, которая вырастает ввысь, становится шире, больше, белее, раздувается до неба. Нет, это не шея, это колонна. Она – часть какой-то арки, под которой проходят стройными рядами вооруженные люди. Тяжелая конница, пехота, вспомогательные войска, обоз, приблудные шлюхи.

Теперь у Лагхи нет сомнений в том, что он на войне. Он во главе армии. Он устал. Под глазами у него залегли серые тени. Его меч по-прежнему с ним. Лагха чувствует, что его дела идут неважно. Войско разбито, а подкрепление не пришло вовремя. Он чувствует, что скоро умрет, и знает, что его врага зовут Торвент Мудрый. Он знает, что его враг – император Синего Алустрала. Он столь же мудр, сколь и бессердечен. Торвент Мудрый пускает в него стрелу. Не одну, нет. Смертоносный, воющий ураган стрел. Несколько пробивают насквозь его кованый нагрудник. Он, Кальт, умирает, и в этом у Лагхи нет сомнений.

Перед его мысленным взором выстраивается череда добрых дел, совершенных им за жизнь. О нет, не слишком длинная череда. Словно барельефы на фронтоне дворца харренского сотинальма. Их ровно столько, сколько нужно для украшения. Но не больше. Вот он дарит девушке из постоялого двора браслет с сапфирами. Вот он находит какое-то место, которое все называют Золотым Цветком, и глашатай привселюдно объясняет, что сюда будет перенесена новая столица царства. Вот он треплет Лоскира за вихры. И волны качают поврежденный, но помилованный добросердечным Кальтом парусник врага. «Кальт!» – кричит кто-то, но ему лень отвечать, он отмахивается, словно отгоняя назойливую муху, и послушная его руке картина мироздания снова сменяется.