Командор - Волков Алексей Алексеевич - Страница 90

Я поймал себя на том, что меня все чаще охватывает какое-то отупение. Ни мыслей, ни чувств. Даже желания куда-то пропали. Кабанов, Валера, Ленка почти ушли из моей жизни и памяти, я больше не тосковал и не думал о них. Я вообще временами переставал думать, а более или менее энергично шевелиться начинал, лишь когда мимо проходил надсмотрщик с бичом. Боли я боялся по-прежнему.

И в тот день, в очередной раз заметив приближение властителя наших израненных спин, я изо всех сил начал делать вид, будто старательно работаю. Беда заключалась в том, что сил почти не было. Я на секунду оглянулся посмотреть, долго ли еще горбатиться? Тут-то все и произошло.

Надсмотрщик как раз миновал Вовчика, и тут последний прыгнул, обхватил мучителя левой согнутой рукой за шею, а правой с зажатым в ней предметом принялся неумело колотить его по груди и животу. Надсмотрщик вскрикнул, попытался вырваться, но после нового удара в живот согнулся. Тогда Вовчик перехватил нож обеими руками и со всей силы вонзил его сверху и сзади в шею.

Работа мгновенно прекратилась. Все стояли и смотрели, что будет дальше. Один Рдецкий медленно и молча направился к Вовчику. Тот выхватил из-за пояса у убитого длинноствольный пистолет, и тут мы увидели бегущего сюда второго надсмотрщика. Очевидно, он услышал крик своего товарища и теперь мчался на помощь.

Надо отдать Вовчику должное. Он не растерялся, не пустился бежать, а вскинул пистолет навстречу бегущему. Надсмотрщик не смог бы резко увернуться на бегу, и, выстрели Вовчик, судьба его была бы решена, но тут неожиданно вмешался Гриф.

Стоя метрах в четырех позади Вовчика, он вдруг взмахнул рукой и метнул нож в спину своего долговязого компаньона. Бросок оказался удачен. Нож вошел почти по самую рукоять, Вовчик дернулся, но упал не сразу. Застыл надсмотрщик, застыл и Гриф, и эта немая сцена растянулась на несколько долгих мгновений – как фотография, нет, скорее, как застывший на одном кадре фильм, и это почему-то было мучительно и страшно.

А потом все сдвинулось. Вовчик обернулся, увидел своего убийцу, и невероятное удивление, смешанное с яростью, исказило его и без того некрасивое лицо. Он повернулся и с видимым усилием попытался поднять успевшую опуститься руку с пистолетом, но жизнь уже оставляла его, и он мешком повалился на землю, чуть приподнялся и беззвучно выдохнул:

– Сволочь!

И тут же наступила агония. Вовчик несколько раз дернулся, засучил ногами и затих окончательно.

Надсмотрщики (их прибежало еще двое) осмотрели убитых, подобрали оружие, о чем-то коротко переговорили с Рдецким и несколькими ударами бичей вернули нас к работе. Потом приказали неграм унести трупы и удалились, прихватив с собой Рдецкого.

А вечером мы узнали, что Рдецкий назначен новым надсмотрщиком взамен убитого.

И уже на следующее утро Гриф ретиво взялся за дело. По малейшему поводу и без повода он хлестал всех направо-налево, не делая для своих бывших современников никакого исключения. Напротив, нам доставалось больше всех. Гриф как бы подчеркивал, что между нами отныне пролегла пропасть. Впрочем, после вчерашнего точно так же думали и мы.

Ночью, лежа на животах в душном запертом бараке, мы шепотом обсуждали случившееся. Я не выдержал, рассказал о разговорах с Грифом, и все сошлись в одном: он и не думал бежать. Рдецкий оценил вероятность побега и дальнейшие трудности и вместо этого решил выслужиться перед хозяином. То, что для достижения цели придется лишить кого-то жизни, не имело для него значения. Суда Гриф не боялся – по здешним законам он поступил правильно. Никто ведь не слышал, о чем он шептался с Вовчиком, и доказать что-либо было невозможно.

Но Гриф, очевидно, подсознательно ждал от нас каких-то каверз и при малейшей возможности избивал нашу пятерку (Ардылов был ему недоступен). При этом говорил он исключительно на ломаном английском, и единственными русскими словами, порою слетавшими с его губ, были матерные.

Мы не могли дать ему сдачи. Было очевидно, что тогда Гриф немедленно воспользуется предлогом и забьет смельчака насмерть. Он наверняка специально провоцировал стычку, стараясь побыстрее избавиться от нас. Побоев мы теперь получали столько, что первые дни на плантации казались раем.

Дни слились в один непрерывный кошмар. Мне стало казаться, что я схожу с ума – во всяком случае, реальность воспринималась уже с трудом. Остались лишь два чувства – усталость и боль, остальное ушло на второй план, как нечто несущественное.

А потом Гриф подловил меня, когда я не выдержал и рухнул там, где работал. На крик примчались еще два надсмотрщика. Все трое с бранью исхлестали меня и поволокли во двор, где стоял столб для провинившихся.

Хозяин плантации со всем семейством на несколько дней уехал в город, но в моей судьбе это ничего не могло изменить. Меня раздели до пояса и привязали к столбу, а я с тупым безразличием гадал – забьют ли насмерть сразу, или еще придется мучиться?

– Что, жидовская морда? – по-русски спросил меня подошедший вплотную Гриф. – Небось, жалеешь, что не на ту лошадку поставил? А еще говорят, что все евреи умные. Или ты забыл, кому отказал? Придется тебе хорошенько напомнить.

Внутри меня вдруг что-то вскипело, и я с неожиданной яростью плюнул в ненавистную харю.

– И это тебе тоже зачтется, – пообещал Гриф. – С живого шкуру спущу и солью натру, чтобы не протух раньше времени.

Он зашел мне за спину, и спину немедленно обожгло.

– Тебе это тоже зачтется, скотина! – выкрикнул я из последних сил. – Командор с тебя за все спросит…

Кнут обрушился на меня еще раз, и я прикусил губу от боли. В глазах у меня потемнело.

– Кто тут меня зовет? – неожиданно послышался откуда-то сзади знакомый голос и резко добавил по-английски: – Стоять!

Подбежавший ко мне Ширяев несколькими взмахами ножа перерезал веревки, и я смог обернуться.

Спина нестерпимо болела, подгибались колени, но открывшаяся вдруг картина сразу придала мне сил.

Двор был заполнен вооруженными людьми. Тут были и мои товарищи по несчастью, и командор со своими людьми, и какие-то незнакомые мне мужчины, переговаривающиеся между собой по-французски. Тут же стояли и сбившиеся в кучку надсмотрщики, обезоруженные и затравленно озирающиеся. Особенно испуганно выглядел Гриф, но он же первый попытался взять себя в руки.

Стоявший напротив него Кабанов презрительно смерил Рдецкого взглядом и спросил:

– Допрыгался, Гриф? Или надеялся, что я уже не приду? Ты слишком поторопился.

– А чего ты от меня хотел? Чтобы я спину вместе с черномазыми гнул? Или на его месте торчал? – Гриф небрежно кивнул в мою сторону.

– Тебе это пошло бы на пользу. Впрочем, за твои грехи отведать кнута слишком мало. – В глазах командора искрился лед. – Сколько на тебе жмуриков-то висит? Да зачем я спрашиваю? Все равно не скажешь. Да это и не важно. Времени разбираться с тобой у нас нет и потому судить тебя будем только за последние твои проделки.

– Нет у тебя такого права: судить, – возразил Гриф. – Сам-то ты сколько народа в своей жизни перебил?

– Не тебе об этом говорить, – отрезал Кабанов. – Я за свои дела отвечу перед своей совестью и перед Богом, если он есть, а ты за свои ответишь нам здесь и сейчас.

– Счеты со мной сводишь? – скривился Гриф. – Валяй. Ты сейчас сильнее.

– Нет. Если бы хотел – давно бы уже свел, – спокойно возразил командор. – А ты Вовчика сам на побег подбил, сам же и убил при попытке к бегству. Выслужиться захотел… Это убийство – твое первое преступление. Переходим ко второму: предательство. Не родине – сейчас и не разберешь, где у нас родина. Ты своих же товарищей по несчастью предал и продал. А знаешь, что с предателями делают?

– Ты не посмеешь! – Рдецкий вмиг побледнел. – Это чистейший самосуд.

– А Вовчик? – спросил Кабанов. – Подумай о нем пять минут. Больше дать не могу – тороплюсь очень. Да больше и не нужно. Все свои преступления ты и за месяц не вспомнишь. Разве что когда висеть будешь.

– Как – висеть? – не понял Гриф.