Воскрешение Латунина - Валентинов Андрей - Страница 11

Селектор что-то буркнул. Цербер с сожалением поглядел на вконец обалдевшего Николая Ивановича и с явной неохотой произнес:

– Проходите. В следующий раз записываться надо. А то много вас тут…

Премьер вихрем ворвался в кабинет и тут же застыл, не в силах сделать и шагу. Прежде всего он убедился, что от перемен, затеянных им в последнее время, не осталось и следа. Лампы дневного света исчезли, зато вновь появились зловещие шторы. На зеленом сукне стола громоздились какие-то книги, журналы, рукописи. За столом никто не сидел.

– А вот и товарищ Ермолаев! – услыхал он откуда-то слева.

Премьер оглянулся и похолодел – у зашторенного окна стоял товарищ Латунин, держа в руке известную когда-то всему миру трубку.

– Вы, наверное, удивлены, – продолжал Никодим Кесарионович. – Видите, Николай Иванович, за время вашего отсутствия произошли некоторые перемены. Теперь этот кабинет занимаю я.

– А где…– пробормотал Николай Иванович, решив выяснить судьбу своих коллег.

– Вас интересует, где члены Главного Совета? – понял его товарищ Латунин. – Они не оправдали высокого доверия партии и народа. И мы их наказали… – закончил он, пыхнув трубкой.

Николай Иванович, даже во сне сообразив, что далее здесь оставаться крайне небезопасно, попятился к двери.

– Вы уходите? – улыбнулся Латунин. – Прощайте, товарищ Ермолаев. Лаврентьев, проводи! – обратился он к кому-то за спиной Николая Ивановича.

Премьер оглянулся и прямо перед собой узрел расстрелянного много лет тому назад бывшего министра внутренних дел Лаврентьева.

– Чего смотришь? – буркнул Лаврентьев, уставившись на Николая Ивановича тусклыми неживыми глазами. – Воскресили меня. А тебе конец, понял?

Николай Иванович понял и, прошмыгнув мимо страшного призрака, выбежал в коридор. Вслед нему тут же заревела сирена…

…Очнувшись в холодном поту, Николай Иванович выключил будильник и долго лежал, схватившись за сердце.

На работе Премьер весь день был мрачен, все валилось у него из рук. Только к вечеру Ермолаев немного пришел в себя. Ночной бред начал потихоньку рассеиваться. Николай Иванович успокаивал себя тем, что в кабинете по-прежнему горят лампы дневного света, секретарь на месте и вообще ничего подобного не может быть, потому что не может быть никогда. И тут, когда Премьер уже собирался домой, секретарь соединил его с товарищем Егоровым.

– Слушай, Николай! – обратился к нему Кузьма Самсонович. – Тут, понимаешь, такое дело. Мой подопечный хочет посетить Столицу и заехать к нам. Заодно желает заглянуть в свой бывший кабинет. Ты как, не против?

Товарищ Ермолаев схватился за сердце и застыл, не в силах вымолвить ни слова.

– Алло! Алло! – окликал его голос товарища Егорова. – Ты слышишь меня?

– Слышу, – наконец, выдавил из себя Премьер. – Знаешь, Кузьма, ты его ко мне не веди. У меня тут бумаги… секретные…

– Да он только заглянет. Все-таки столько времени проработал, сам понимаешь.

– Ладно, – сдался Ермолаев. – Но только вечером, когда меня не будет. И на минуту, не больше.

– Чудак! – хмыкнул товарищ Егоров.

Следующую ночь Николай Иванович провел без сна, а наутро, перед тем как отправиться на работу, поднял трубку телефона и решительно набрал номер товарища Возгривина.

Глава 11

Сержант Николай Рипкин был готов к самому худшему. Услужливое воображение рисовало заманчивые перспективы многолетнего путешествия в отдаленные восточные районы Великой Державы, столь нуждающиеся в освоении – или даже изрешеченную пулями кирпичную стену подвала, где вполне мог закончиться его недолгий жизненный путь. Все оказалось, однако, не так страшно. Товарищ Возгривин, внимательно выслушав исповедь молодого грешника, потребовал собственноручно изложить на бумаге все подробности дела, после чего взял с сержанта подписку о неразглашении случившегося. С тем он и отбыл восвояси, напоследок велев Коле при первой же возможности забрать челюсть у деда и передать в соответствующее учреждение. Нужный телефон было велено заучить наизусть и никому не сообщать. Рипкин, при всем своем испуге, не мог не удивиться, отчего столь авторитетное «соответствующее учреждение» само не изымет у злокозненного косенковца кость, но, немного подумав, решил, что это, собственно, не его ума дело.

Впрочем, об увольнениях пришлось забыть и довольно надолго. Сержант оказался в подразделении, охранявшем Ближнюю Дачу, и в течение многих дней дисциплинированно исполнял функции разводящего. Поначалу он не очень задумывался, отчего надо столь тщательно охранять этот давно забытый объект. Не из-за киносъемок же, в самом деле! Не удивило и запрещение увольнений – за время службы Коля привык к подобным приказам. Куда больше его, как и остальных солдат, интересовали доносившиеся до них удивительные и порой тревожащие новости. Рипкина, и не его одного, взволновала статья в одной из центральных газет, помещенная под рубрикой «В Академии Наук». В статье несколько невнятно, но весьма торжественно, сообщалось о великом успехе отечественной медицины, овладевшей секретом восстановления организма из отдельных клеток, в конце же публикации глухо указывалось на успех клинических опытов. Один из сослуживцев сержанта, призванный в армию с первого курса биофака, полдня не мог прийти в себя, уверяя всех в полнейшей невозможности подобных опытов. Поневоле приходилось задуматься. Не менее удивляло резкое увеличение числа демонстраций и митингов, на которых ожесточенно спорили сторонники и противники разоблачения культа личности Латунина. Митинги запрещались, но люди все равно собирались, причем споры порой кончались потасовкой, что резко увеличивало объем работы рот особого назначения. Впрочем, сам Рипкин продолжал охранять никому, как ему казалось, не нужную дачу. Следует признать, что обиталище покойного великого вождя Коле понравилось, и в свободное от наряда время он часто гулял по огромному, запущенному саду.

Как-то, ближе к вечеру, Коля и его неизменный приятель Вася удобно примостились под сенью высокого клена и, пользуясь отсутствием начальства, занялись чудом добытой бутылкой портвейна. После завершения этого приятного дела, бравые вояки принялись рассуждать о глобальных проблемах, время от времени перекуривая. Внезапно они заметили чуть сгорбленную невысокую фигуру, приближающуюся к ним из глубины сада.

– Глядь, – прокомментировал Вася, – артист, что Латунина играет.

Коля всмотрелся.

– Точно. И усы отрастил, прямо как у Латунина. И френч его. Видать, в роль входит.

– Значит, скоро съемки, – рассудил Вася.

Между тем фигура приблизилась к приятелям. Коля стал прикидывать, имеет ли смысл вставать. Покидать насиженное место не хотелось, но Рипкин, рассудив, что актеру надо помочь войти в роль великого вождя и верховного главнокомандующего, решил подыграть. Он быстро застегнулся, вскочил и встал по стойке «смирно». Вася крайне удивился, но последовал его примеру.

– Здравия желаем, товарищ фельдмаршал! – отрубил сержант.

Вася только рот раскрыл от удивления, но затем понял шутку товарища и, выпучив глаза, стал «есть глазами» вечернего гостя.

– Вольно! – произнес человек, махнув рукой. – Отдыхайте, товарищи.

– Слушайте, товарищ артист, – не выдержал Вася, которому эта игра надоела. – У вас не будет сигаретки? А то у нас одна на двоих осталась.

– Снабжают плохо? – блеснул желтыми глазами тот. – Рассобачились интенданты? Нехорошо…

Он минуту помолчал, а затем достал из кармана френча пачку «Черногории» и протянул ребятам. Взяв по папиросе, они закурили.

– Вы из какого театра? – поинтересовался Коля.

– Из Художественного, – человек улыбнулся в рыжеватые с проседью усы. – Художественный – лучший театр нашей страны!

– А съемки скоро начнутся? – вступил в разговор Вася.

– Съемки? – почти весело переспросил усатый. – Скоро, товарищи бойцы, скоро. Думаю, вы тоже сможете сыграть роль. Хорошую роль!