Ола - Валентинов Андрей - Страница 19

Но вот что интересно. Сеньор Рохас, понятное дело, в библиотеку нырнул – как раз она под тем залом круглым, где ужинали мы. А сеньор Новерадо моего рыцаря – хвать! И увел. И тут только сообразил я, что книжки те вроде крючка с наживкой. Сеньор Новерадо толстячка нашего сразу раскусил, вот и закинул удочку. Видать, очень ему хотелось с Доном Саладо наедине остаться да поговорить по душам.

И скажите мне на милость, о чем? О великанах с василисками? Так вроде дон Хорхе в своем еще уме.

А меня сеньорита эта лобастая на самый верх повела. Горы показывать. Красные они тут! А небо не голубое даже – белое. От жары видать.

– Я часто сюда прихожу, – вздохнула сеньорита Инесса, на горы эти красные глядя. – Мир такой большой, Игнасио! А для меня мир – только это…

А я в затылке почесал. Ну и папаша у нее! Никуда дочку не пускает. Она же тут спятить может, в этих горах.

Вот бедняжка!

– Там, на юге Севилья, да? Какая она? Большая, наверно?

– Что? – очнулся я. – Большая? Это уж точно!

И действительно большая, за день не обойти. И за два тоже. Но я-то обошел! Так что я про Севилью нашу неделю рассказывать могу. И про Собор наш с Хиральдой Поднебесной, и про Триану, и про Башню Золотую, и про то, где какие лодки к набережной Гвадалквивира пристают, и про Морскую улицу, и про Мавританскую, и про площадь Ареналь. И про пригороды все…

Есть чего вспомнить!

– Сколь славно, Игнасио, что ныне Севилья принадлежит добрым христианам, – вновь вздохнула она. – Даже не верится! Наконец-то…

Хотел я сказать, что двести с хвостом лет назад она нашей стала, но, понятно промолчал. Лобастая, поди, только байки про мавров и слышала, вот и живет, как при Сиде Компеадоре.

– А ведь вы моряк, Игнасио? – в темных глазищах словно вспыхнуло что-то. – Как бы я хотела море увидеть!

– Ну, не совсем моряк, – смутился я. – Но море видел, это точно.

Не моряк, потому что канаты тянуть и румпель крутить – это для других. Пехота я – морская. Для того Калабриец меня с собой и берет. Для дел всяких интересных. Да только не рассказывать же этой лобастой, что такое абордаж, или как тюки с шелком в бурю с борта на борт перекидывать!

– Пойдемте! – маленький острый подбородок резко дернулся. – Спустимся ко мне, и вы мне все расскажете, Игнасио. Все, что помните! И про Севилью, и про море.

Все? Ну, сказала! Однако же, нечего делать – пошел.

А бедная у сеньориты Инессы комнатка оказалось! Ковер, правда, есть, и кровать балдахином занавешена. И – все, если распятия не считать да двух табуреток. И еще лютня на подоконнике лежит. Не балует дочку дон Хорхе, не балует!

Один табурет мне достался, другой – ей. Сел я, воздух выдохнул, потом вдохнул.

И – поехали!

Ох, как она слушала! Будто я из Индии или с острова Сипанго приплыл. Словно я – последний, с кем она в жизни разговаривает. Ну, а я уж стараюсь. Тут ведь с умом нужно. Про наши с Калабрийцем дела языком трепать не след, не для ее это ушей. Плаваю себе, и плаваю. А вот про города разные – можно. И как папу римского на площади Петра Святого видел – тоже можно. И про всякое другое.

Слушает – вся вперед подалась, глазища черные горят, пальцы четки перебирают. А я этак незаметно сворачиваю туда, где девицам особо интересно. Чего где носят, во что ножки обувают, какие сейчас привычки у девиц этих. Я не то чтобы знаток великий, но кого в каждом городе вперед всего примечаешь? Их и примечаешь, красавиц.

Вот и пригодилось!

Отчего-то ей, лобастой этой, больше всего про Венецию понравилось. И то, что на гондолах там плавают, и что дамы с девицами часами на крышах просиживают – волосы солнцем выбеливают. А особенно про цокколи – обувку ихнюю, новую, самый писк. И действительно, каблук – в локоть от земли! Ходят, как на ходулях, бусами да серьгами позвякивают. Цок-цок, цок-цок! Оттого и назвали.

Рассказал я про эти цокколи. Выдохнул, на солнышко поглядел. Ого, считай полдня трепался! Как только язык еще движется?

– Спасибо, – кивнула она, значительно так кивнула. – Это все… Это все очень важно.

Хотел я пошутить – насчет цокколи, но понял – нельзя. Серьезная она девочка (то есть, конечно, сеньорита). Даже слишком. Ни разу не улыбнулась даже!

– Я знала, что мир большой, но не знала, что он такой… Такой разный. Жаль, мне не увидеть!

Грустно так сказала! Что за бес? Или дон Хорхе до конца дней дочку солить в этих стенах собирается? Ведь замуж выдавать уже пора!

Подумал – и язык прикусил на всякий случай. Ну и мыслишки у тебя, Начо!

– Так ваш замок тоже ничего, сеньорита… То есть, Инесса, – ляпнул я. – Крепкий такой замок! И горы красивые, значит.

Не ответила. Дернулось лицо – словно ударил ее кто.

– Этот замок… Его называли Замком Королевской Измены. Вы слыхали, Игнасио?

– Да откуда мне слыхать-то? – развел я руками. – И какому-такому королю тут изменили?

– Не королю, – тихо-тихо ответила она. – Значит, и это уже забылось… Тогда Кастилией правил король Альфонсо.

– Слышал! – обрадовался я. – Который Севилью вернул?[34]

– Да… – еще тише ответила она. – Но это случилось раньше, тогда в Севилье были еще мавры… Есть один романсьеро, очень старый…

Встала, плечиками дернула, словно морозом ее пробрало, отвернулась.

– Если хотите… Я могу спеть.

– Еще бы! – обрадовался я. – Хочу, понятно!

А что? Люблю, когда девицы поют. И когда танцуют – тоже люблю. А вот когда грустят – это лишнее. А Инесса как раз загрустила чего-то, так пусть развеселится чуток. И я послушаю.

Подала голос струна – негромко так, чисто. Затем другая, третья…

– Редко я играю, – наконец-то улыбнулась она, – а пою еще реже. Но…

И тут – словно стерло улыбку. Сжались губы, блеснули глаза.

– Слушайте!

Чуток помолчала, глаза на миг прикрыла.

Легли пальцы на деку…