Пороки и их поклонники - Устинова Татьяна Витальевна - Страница 14

– Садись, – приказал Архипов Максу. – Когда ты стоишь, мне хочется дать тебе горн.

– Чего?

– Пионерский горн.

– Зачем мне… горн?

– Трубить. Садись, кому говорю.

Макс приблизился к высокому стулу, кое-как влез на него и уставился на клубнику.

– Ешь, – быстро сказала Маша, – это Владимир Петрович меня угостил. Можно ему… поесть, Владимир Петрович?

– Идите вы к черту, Мария Викторовна, – пробормотал Владимир Петрович, доставая сковородку, молоко и яйца.

– Как ты меня нашел? – Она устроилась рядом и подсунула Максу миску с клубникой. – Я бы тебя узнала. По ушам. Я хорошо помню твои уши. Где ты взял адрес?

– У матери утащил. Она часто говорит, что Манька в Москву укатила и знать нас не хочет, один адрес только от нее и остался. Говорит, она тебя вырастила, жизнь положила, а ты ей в душу плюнула. То есть вы. Как сыр в масле катается, а мы тут хоть пропадай. Это она так про тебя. Про вас то есть.

– Давай лучше на «ты». Все-таки я твоя сестра.

– Давай на «ты», – согласился Макс без энтузиазма. Видно было, что он как-то не так представлял себе эту встречу, если вообще как-нибудь представлял.

Сделав равнодушное лицо, Архипов взбалтывал омлет из четырех яиц с сыром и беконом. Сыра и бекона было так много, что взбивалка двигалась с некоторым трудом.

– А бабушка? Жива?

– Жива-а! Только она теперь старая совсем.

– Не может быть, чтоб совсем! Ей должно быть лет семьдесят семь или восемь, не больше.

Макс посмотрел на сестрицу подозрительно.

– Так разве ж молодая?

Она засмеялась:

– Почему ты не ешь? А мать знает, что ты в Москву укатил?

Макс Хрусталев предпочел вопроса не услышать, из чего следовало, что мать ничего не знает.

– А если бы мы переехали? Что бы ты тогда делал?

Он вдруг удивился:

– Не знаю.

– А написать сначала ты не мог? Как-то предупредить?

– Если б я предупредил, мать бы узнала и ни за что не пустила. И ты бы не разрешила. То есть вы.

– А почему ты ночью приехал?

– Дак поезд так приехал, а не я! И старикашка долго не спал.

– Какой… старикашка?

– Гурий Матвеевич, – подсказал Архипов и поставил перед Максом тарелку с диковинным омлетом. Омлет был размером со спутник планеты Уран. – Гурий Матвеевич не пустил бы. По крайней мере, Макс думал, что не пустит. Вот сидел под окном и ждал, когда тот уснет, а потом влез.

– Руку порезал. Во! – И Макс с гордостью показал правое запястье.

На запястье был узкий глубокий разрез, длинный, свежий, но уже воспаленный. Вчера Архипов его не заметил.

Маша моментально изменилась в лице.

Была сочувствующая родственница, стала медсестра пятнадцатой горбольницы.

– Это надо немедленно продезинфицировать и заклеить. Немедленно, слышишь?

– Клеить и дезинфицировать надо было вчера, – перебил Архипов, – сегодня уже поздно. Если он заразился столбняком, значит, в скором времени… остолбенеет.

Он принес Максу чашку, поставил перед ним сахарницу – отсчитывать шесть ложек – и сам внезапно остолбенел.

Омлет размером со спутник планеты Уран исчез с тарелки. Макс дожевывал последний кусок, который свешивался с двух сторон его рта, как колбаса, которую отец Федор утащил у Остапа.

Архипов развеселился.

В холодильнике имелись еще йогурты – щегольские и аристократические даноновские баночки, голова голландского сыру – твердого, в красной кожице из аппетитного воска, остатки бекона и колбаса.

Архипов вынул сыр, бекон и колбасу, благоразумно рассудив, что кормить Макса Хрусталева даноновскими йогуртами экономически невыгодно и вообще как-то… бессмысленно.

– А что ты собираешься тут делать? В Москве?

– Как – что? – удивился Макс. – Гостить. Лето впереди, учиться не надо.

– Ты… в какой класс перешел?

Макс скривился и сделал неопределенный жест рукой, который мог означать что угодно.

– В одиннадцатый. Да пошла она, эта школа!..

– Ты что, бросил школу?! – перепугалась Маша, и он решил не говорить ей, что у него теперь новая жизнь и дурацкая школа не имеет к ней никакого отношения.

Зачем зря болтать? Все равно обратно он не вернется. Никогда. Никто его не уговорит.

Бабушка скоро умрет, а без нее – что ж? Без нее совсем пропадать. И чего это Манька говорит, что она… молодая? Какая же она молодая, семьдесят с лишком? И мать всегда у нее спрашивает: «Когда помрешь, старая?»

– А в квартиру как попал?

– Вошел. Дверь была открыта, я и вошел.

– Вот, – встрял в разговор Архипов и уселся напротив, – вот об этом я и говорю, дорогая Мария Викторовна. Именно о двери.

– Чего это вы ее… по отчеству?

– Из уважения.

– А-а…

– Бэ-э…

Воцарилось молчание. Макс ел хлеб, колбасу и сыр. Он брал хлеб, клал на него сыр, а сверху накрывал колбасой. Как только хлеб кончался, он отхлебывал чай, смотрел виновато – не на Архипова с Машей, а на еду, как будто просил у нее извинения, – и брал следующий кусок, и снова сооружал башню из колбасы и сыра.

– Ты что? Давно не ел? – спросила наконец сестра.

– Вчера, – ответил брат с набитым ртом, – ужинал вчера.

– А до этого ужинал на прошлой неделе, – равнодушно сообщил ей Архипов.

– Как… на прошлой неделе? Почему… на прошлой неделе?

– Меня мать не кормит больше. Уж давно! С осени. Говорит, что я ее деньги прожираю, а сам дубье стоеросовое и отребье.

Мария Викторовна Тюрина только моргала.

– Меня бабушка кормит. Только у нее пенсия маленькая.

– Как же ты… живешь?

– Нормально, – вдруг ощетинившись, выпалил Макс, – мне ничего не надо. И никого не надо. Ты не думай, я к тебе проситься не стану! К вам то есть. Я только повидаться приехал, а потом я уеду…

– Бедный ты мой.

Она неожиданно обняла его за голову и поцеловала в макушку, в чистые волосы, вымытые архиповским шампунем. Он не вырывался, но у него сделалось напряженное, злое лицо, и даже Архипову стало ясно, с каким трудом он терпит ее прикосновения.

Года три он мечтал о том, как найдет ее. Не то чтобы это были какие-то определенные мечты, но все же ему очень хотелось.

Бабушка рассказывала, что у него есть сестра, а эта сестра очень любила его, маленького. Он-то ее совсем не помнил, ну вот нисколечко. Потом ему стало казаться, что начал вспоминать – какой-то холодный парк, дождь, беретка с красным помпоном. Что-то радостное было в этом красном помпоне, ожидание ласки или какого-то простенького веселья.

Нет, ничего он не помнил.

Мать не любила его, он очень рано это понял. Он был обузой, тяжелым грузом, который отец навязал ей, а сам бросился под поезд. Отцу оказалось легче всех – он перестал быть, только и всего. А Макс остался – почти совсем один.

Была еще бабушка, но она не брала его к себе, только подкармливала и рассказывала, что у него есть сестра. Почти родная сестра в Москве – как будто в раю. И сестра представлялась ему райской феей. Макс не знал, есть в раю феи или нет, да ему и наплевать на это. Он был уверен, что стоит только ему найти ее, и все станет превосходно. Он не ожидал, что она окажется такой… обыкновенной, даже не слишком красивой, такой усталой, ничуть не похожей на фею.

Разочарование было холодным и огромным, как северное море. Макс по-собачьи плавал в нем и замерзал, замерзал…

Зря он мечтал о ней так долго.

Ее сосед – здоровенный, плечистый, насмешливый – вот кто поразил Максово воображение.

Он похож на скандинавского бога Тора, которого Макс видел на картинке в учебнике истории. Кто-то из жаждущих знаний еще до Макса подрисовал Тору ослиные уши и серьгу в носу, но общий вид все равно был очень величественный. Сосед со своей громадной палевой собачищей, на ошейнике у которой зловеще и многозначительно поблескивали железные кнопки, с длинным носом, белыми бровями и кривым ртом – когда он улыбался, рот кривился в сторону, – был в точности этот самый Тор. Только молотка не хватало.

И он не выгнал Макса на улицу, хотя мог, дал еды, уложил спать! Только вот бабские штучки в ванной очень его оскорбили. Что это за Тор, который поливается одеколонами и мажется кремами!