Врата ночи - Степанова Татьяна Юрьевна - Страница 2

Для того чтобы скоротать, как белый человек, вечерок в популярном баре, Костюха Бородаев, которого все вечно звали Борода, хотя он никогда не носил ни бороды, ни усов, вкалывал три недели, по его словам, «как каторжный». Каждый день поднимался в половине пятого утра и на первой электричке пилил из родной подмосковной Салтыковки на Курский вокзал. А затем до позднего вечера мотался по поездам. В объемистой полосатой сумке, что таскал он из вагона в вагон, как верблюд свой постылый горб, чего только не было! Бритвенные лезвия, батарейки, пачки с памперсами и женскими прокладками, наборы инструментов, зонты, дождевики, фонарики, колготки, самоклеящиеся обои, пакеты для мусора. И в каждом вагоне повторялся один и тот же ритуал: петушиным сорванным тенорком Костюха Бородаев извинялся перед пассажирами за беспокойство, желал всем доброго (самого доброго!!!) пути, а затем уже из кожи вон лез, чтобы впарить им что-нибудь из своего товара, то, что им в данный момент совершенно не было нужно, – пластмассовую затычку для раковины или антиблошиный собачий ошейник. «Потом вдруг да пригодится – купите сейчас! Вы ж на цену гляньте – в три раза дешевле, чем на лотках!»

И вот после всех этих трудов Костюха решил встряхнуться. И в самом деле, сколько можно вкалывать, пупок надрывать? Двужильный он, что ли, в натуре? В бар в Москву он планировал пригласить с собой Люську Еремину. Они учились в одной школе в Салтыковке и до армии крепко гуляли. И после армии Люська к нему тянулась. А он и не уклонялся. Но с приглашением не вышло. Люська в субботу работала. Бородаев не очень-то и расстроился – без баб лучше, расходов меньше. А дать Люська ему и так всегда согласная, была бы хата, где можно трахаться без помех.

В «Петушки» он явился в самый разгар, к половине девятого. Начал заправляться у стойки. Посидел на высоком кожаном табурете, поболтал ногой, то и дело косясь в зеркало над стойкой, сам себе ужасно нравясь в его отражении. Пил, священнодействуя, не торопясь, со смаком. Старался растянуть удовольствие. Оно, конечно, и деньги немалые, если еще и с закуской…

Пузырь пива в ларьке на Курском купить, конечно, в сто раз дешевле. Но это ж грязь, антисанитария – из горла, на обледенелой платформе. А тут… Тихо, культурно, престижно. Отутюженный бармен, приглушенная музыка, разноцветные бутылки над стойкой, аромат дорогих сигарет, коктейли, текила, соль и лимоны к ней, а девочки… ешкин корень!

Европа!

Повторить по пятой он заказал уже в отдельную кабинку за столик. Взял и горячей закуски. Но насладиться под завязку не удалось. Около половины одиннадцатого в бар вошли четверо плечистых молодцов в черных, до пят кашемировых пальто, в белых кашне, белых носках и лаковых штиблетах. По тому, как засуетился бармен, стало ясно: гости – люди в «Петушках» известные, хоть и нежданные. Один из новоприбывших пошептался с барменом, и у того как-то сразу вдруг поскучнело, вытянулось холеное лицо. А потом Бородаев из своей кабинки узрел, как компания напротив, только-только вполне раскрепостившаяся за своим столиком, вдруг спешно поднялась и рысью заторопилась к выходу. Молодцы в пальто начали обходить столики. Шума, гама никакого не возникало. Но посетители исчезали один за другим, как по волшебству. Бармен, словно ничего не замечая, суетился у стойки. «Петушки» пустели прямо на глазах. Бородаев, хоть и был уже хорош, смекнул, что это расчищается посадочная площадка для какой-то крутой и необщительной компании, предпочитающей отдыхать своим тесным кругом, без посторонних.

И вот пальто нависли и над его столиком.

– Гуд бай, – лаконично изрек крепкий гонитель. – Прощевайте.

– А в чем дело? – Костюха Бородаев стиснул в руке недопитый бокал – тонкое, стильное европейское стекло, емкость для коктейля.

– Проваливай отсюда.

Еще с армии у Костюхи было остро развито чувство справедливости. И самые противоречивые желания закипели в его душе: лучше уйти, смотаться от греха и… эх, взять бы «калашник» да ка-ак их тут всех…

– А ты кто такой, чтобы тут распоряжаться? – бросил он гонителю. – Кто ты такой? А ну давай выйдем. Один на один! А там поглядим, там разбере…

– Выйдем, – покладисто и как-то даже весело согласились пальто и белые носки. И…

Такого паскудства, такого унижения Бородаев еще не переживал. Его ухватили за шиворот, подняли как перышко и поволокли к двери. Он отбивался, пинал обидчика ногами, пихал кулаками, а его волокли. Он упал на колени, а его волокли, провезя новыми серыми, купленными на Черкизовском рынке брюками по истоптанному полу. Он пересчитал все двенадцать холодных гранитных ступенек по лестнице коленками и ребрами. А потом мощным пинком его выбросили на обледенелый тротуар.

Стоял тихий морозный мартовский вечер. На Сыромятниковской набережной не было ни души. И некому заступиться, некому пожаловаться на боль в ребрах и на произвол.

Бородаев, кряхтя, поднялся. Ноги запутались в чем-то мягком – вслед выбросили его куртку. Он надел ее, пошарил в кармане – шерстяной шапки не было. Пропала шапка, эх…

Где-то за безмолвными громадами домов не спал, шумел в ночи родной Курский вокзал. И ничего более не оставалось, как плестись на электричку. Бородаев едва не заплакал. Прислонился к стене. Тело глухо ныло. А в голове шумел хмель и плавали какие-то пузыри – они лопались, опадали, вздувались снова.

– За что это тебя так? – услышал он позади негромкий голос. Говоривший курил сигарету. Откуда он взялся на пустынной набережной, Костюха Бородаев не видел.

– С-сволочи… П-падлы… Убью гадов, спалю… Вернусь и спалю к чертям…

Незнакомец протянул ему сигарету. Костюха взял. Внутри все так и клокотало. И хуже смерти казалась перспектива вот такому – униженному, избитому, грязному – на электричку и домой, не солоно хлебавши.

– Не в свой курятник забрел? – усмехнулся незнакомец. – Морду тебе расквасили, эвон кровь-то… Йодом надо или спиртом. Ну, можно и водкой…

– На вокзале… Там круглосуточно торгуют. – Бородаев не назвал, чем торгуют. Незнакомец и так все понял. Что непонятного-то?

– Эх ты, чучело, идем со мной, в ногах правды нет, – голос незнакомца был лениво-добродушным. – Подвезу. Не бросать же тебя тут. А то на рожон полезешь, знаю я вас, дураков молодых. А с этими, – он небрежно кивнул на дверь «Москвы–Петушков», – разговаривать надо по-другому.

Костюха послушно поплелся за незнакомцем. Ему было все равно, что делать, куда идти, как скоротать остаток этой сволочной ночи, – лишь бы подальше отсюда и лишь бы не домой.

Машина стояла через два дома в темной арке.Что за машина, Костюха не понял – тьма ж! Незнакомец отключил сигнализацию, открыл дверь. Костюха бессильно плюхнулся на мягкое сиденье. Увидел в зеркало свое разбитое лицо.

По Минскому шоссе ехал тяжело груженный трейлер. Водитель поправил зеркало, глянул на часы, включил радио. Громко пропикало: «Московское время семь часов. Передаем последние новости к этому часу». Водитель зевнул, покосился на молодого напарника, крепко спавшего на пассажирском сиденье. Ишь дрыхнет, и радио его не берет.

Ехали они без остановок и ночевок, менялись через каждые шесть часов. Ночью было особенно тяжело. От сто двадцать второго километра не шоссе – каток. Подморозило ночью крепко.

– Давай вставай, – начал он будить напарника. – Время меняться. К Москве подъезжаем, парень.

Они остановились на обочине. Дорога была еще по-утреннему пустой. Напарник спрыгнул на снег. Метнулся за прицеп, за колесо. Водитель тоже вышел, потягиваясь, разминая одеревеневшее от долгого сидения за рулем тело.

– А холодно, – сказал он. – Вот тебе и весна. Марток знать дает.

– Слушай, пойди-ка сюда, – позвал напарник. – Иди скорее!

Что-то в голосе парня встревожило – водитель быстро обогнул трейлер.

– Глянь-ка, чегой-то там? Вон там… – Напарник, уперев руки в колени, наклонился к подтаявшему сугробу у обочины.

В утренних пепельных сумерках при тусклом свете фонарей водитель с трудом разглядел что-то темное на снегу. Он тоже наклонился. Услышал, как приглушенно ахнул напарник, и сначала подумал: что за черт, мерещится. Но нет. На сугробе было полно темно-бурых потеков. А в снегу прямо перед ними…