Темный инстинкт - Степанова Татьяна Юрьевна - Страница 44

Сидоров встал, подошел к окну, налил из графина воды в мутный стакан. На Корсакова он по-прежнему не смотрел.

– На, выпей.

– Не надо мне ничего.

– Выпей, говорю, вон побелел даже весь.

– Пошел ты.

– То, что ты мне сейчас рассказал, парень, конечно, грустная история. – Опер взболтнул воду в стакане и полил засохший кактус на подоконнике. – И поверь, мне очень жаль, что… что тебе довелось такое пережить. Такой ужас. Но дело все в том, что это два года назад было, а Шипова убили – и четырех дней не минуло. И я не вижу причины, почему бы тебе, как теперь оказалось, человеку вдовому, свободному, не вспомнить о том, что…

– Пошел ты! – Корсаков дернул головой так, что едва не стукнулся затылком о сейф. – Я тебе… как человеку… как нормальному человеку рассказал о том, что я… а ты… как подонок последний…

– Я выслушал, и поверь – соболезную тебе, Дима, не дай бог никому ребенка потерять.

– Пошел ты со своими соболезнованиями! Ну сажай меня, арестовывай, я больше все равно ничего не скажу. Я его не убивал! Не убивал! И доказательств у тебя никаких нет, потому что… потому что их вообще против меня быть не может – я его не убивал!

– Ну, не убивал, и чудесно. Зачем так нервничать? – Сидоров вернулся к столу и убрал свои бумажки в ящик. – Видишь, как мы с тобой обстоятельно поговорили? Многое друг о друге узнали. И хорошего и грустного.

– Я одно узнал: какой ты подонок, что так с людьми обращаешься.

– Не надо оскорблять представителя власти при исполнении.

– Пошел ты, представитель власти! – Корсаков был взбешен.

Сидоров покачал головой:

– Ай-яй-яй, а еще интеллигентный человек. Музыкант, пианист, продюсер. Да я, может, живого музыканта первый раз вижу. А ты так… и вы так себя ведете. Шесть раз уж меня послали. А я – заметьте – ни одного черного похабного слова вам за всю нашу беседу.

– Да лучше бы ты орал тут на меня, чем так издеваться!

– Разве недоверие – это издевательство? – Сидоров холодно улыбнулся. – А что ты сам сделал, чтобы это недоверие разрушить, а?! – рявкнул он вдруг так, что в окне звякнула фрамуга. – Что? У вас человек убит, считай что в доме, а вы? А ты? Ты хоть чем-то помог следствию? Хоть пальцем о палец ударил, сообщил следствию что-нибудь путное? Заладил, как попугай, про какой-то лодочный мотор! Где ты был с десяти до двух часов в тот день? Ну?!

– Нигде. То есть… как обычно – в саду, в доме. Хотел в город съездить, кое-что купить надо было, но не поехал.

– Почему?

– Не знаю. Жарко было. Просто загорал, ну и разморило.

– Разморило его! А остальные? Кого ты видел? Кто чем был занят?

– Не помню… нет, погодите-ка… – Корсаков торопился теперь так же, как и Сидоров. Гнев, выплеснутый им после рассказа о пережитой трагедии, которая не произвела на сыщика особого впечатления, теперь сменился какой-то лихорадочной угодливостью. Так любой, слабый духом человек, у которого отсутствует алиби и которого начинают подозревать в таком тяжком преступлении и грозят немедленным арестом, старается словно бы задобрить следователя: рассказать ему о том, что и другие могут без всяких колебаний быть втянуты в этот проклятый круг подозрений, угроз, недоверия и страха. «И другие тоже, почему только я?!»

Сидоров на такой эффект и рассчитывал и поэтому жал теперь на свидетеля, из которого так и не удалось сделать пока «подозреваемого номер один», вовсю:

– Ну? Я жду, кого ты видел? Кроме Новлянского, который ушел за дом вместе с Шиповым? Зверева видел? – он кивнул на стену.

– Нет. Они вроде бы с Алисой на озеро ходили.

– Откуда тебе это известно?

– Майя Тихоновна сказала. Хотя нет, это еще до завтрака было.

– Так, информация гражданки Даро Майи Тихоновны, так и запишем. А она сама что делала?

– Я не знаю. Может, на кухне была или где-то в саду…

– А брат Шипова Георгий так до самого обеда и не появлялся?

– Нет.

– Но потом, когда уже стало известно о смерти, он говорил, как провел тот день?

– Мне – нет.

– А вы с ним что – не дружите?

Корсаков пожал плечами.

– Не так он, значит, свободомыслящ, как его брат-всепрощенец, – усмехнулся Сидоров.

Корсаков упорно молчал.

– Ну а что делал этот ваш секретарь?

– Файруз появился раза два в саду. А потом куда-то уехал на машине.

– Куда?

– Он мне не докладывал. Спросите у него сами.

– Когда он вернулся?

– Незадолго перед тем, как на дачу приехала милиция.

– Если потребуется, подтвердишь на очной ставке, что Файруз уезжал на машине и ехал по шоссе в то самое время, когда там убили Шипова?

– Но он мог по другому шоссе ехать в город! Спросите у него сами.

– Спросим. Но ты подтвердишь?

– Да, – Корсаков опустил голову. – Да, да!

– Не ори.

– Значит, вы нас в убийстве подозреваете? – Корсаков смотрел теперь на сыщика. – Нас? С самого начала? А про сумасшедшего вы нам солгали? Специально?

– Мы привычки такой не имеем – лгать. – Сидоров прищурился. – Это вы вот любители… Сумасшедший сам по себе, вы – сами по себе. Когда его поймаем, и с ним все разъясним, а пока… Можешь своим там передать открытым текстом: я это дело раскрою во что бы то ни стало. И на все эти там ваши звания, известность и славу мне плевать с тридесятой колокольни. Пока у меня Генеральная прокуратура и ГУУР это ваше дело не очень-то и затребовали – своих, видимо, в столице выше крыше, ну, значит, это мой крест. И ежели мне для дела по-свойски с кем-то потрепаться придется, как вот с тобой сегодня, то… А там жалуйтесь на меня хоть в ООН. Граница – вон она, через болота. Так что дальше границы меня не пошлют, а разжаловать-то – у нас тут все равно работать некому. Так что – жалуйтесь. Тут человек убит. Зарезан, как кролик. И все на моем участке. А вы ни на грош следствию помочь не хотите. Что я с вами, цацкаться буду?!

Мещерский едва успел отскочить от двери: Корсаков, видок был у него – краше в гроб кладут, вылетел из кабинета точно пушечное ядро.

– Вам плохо, Дима? – участливо осведомился Мещерский. – Он что, плохо с вами разговаривал? Грозил? Что вы ему сказали?

– Поехали отсюда! – Корсаков стиснул его руку. – Это просто ненормальный. Маньяк. Представляете, он обвинил меня в том, что я убил Андрея! Вот так взял и без всего – словно кнутом по лицу. Сказал: мы все для него – нули, он нас всех подозревает в убийстве и… Господи боже, никогда не думал, что мне захочется въехать кому-то по зубам! Но я… я просто растерялся от неожиданности.

– Если бы вы его ударили, вас бы точно арестовали за хулиганство. – Мещерский быстро потащил его к выходу. – Тише, он же все слышит! Поехали, а то он еще передумает. Неужели и с Григорием Ивановичем так беспардонно посмеют обращаться?

– Они и его подозревают, – сообщил Корсаков. – Всех, он же сказал. Всех, кроме…

– Кроме?

– Да кроме вас и Вадима. Можете считать, вам крупно повезло, что вы оказались тогда в милиции. – Корсаков покачал головой и вымученно улыбнулся. – А я думал, что алиби только в детективах бывает нужно. А получается, кто его не имеет…

– Глупости все это. Заранее подготавливают себе алиби только самые недалекие умы. Даже в детективах. – Мещерский тоже улыбнулся в ответ.

– Да?

– Точно, – Мещерский уже открывал дверь. – Стопроцентное алиби – это самый веский повод к подозрению. Парадокс, скажете? По крайней мере я так считаю. Это искусственное нагромождение причин и следствий, которые вроде бы опровергают возможность конкретного лица совершить что-либо в конкретном месте в установленные временные рамки, но…

– Что? – Корсаков смотрел на собеседника с тревожным интересом.

– Эта искусственная стройность и безупречность всей логической цепи и должна настораживать в первую очередь. Природа – иррациональна. А в нашей последовательной жизни властвует хаос. Даже наука сейчас появилась такая – хаусология. Словом, на всякую причину находится антипричина, на всякое следствие – антиследствие, а в результате – все течет, все меняется. И постоянства нет ни в чем. Вот почему я не верю в стопроцентные алиби, Дима.