Темный инстинкт - Степанова Татьяна Юрьевна - Страница 38

Мещерский хотел полюбопытствовать, а как же часто ей доводится бодрствовать, но не успел.

– А вы, Сережа, тоже испугались, когда тот крик в ночи услыхали. – Старуха выпустила новую порцию дыма из ноздрей.

– Я? А вы заметили, да? Честно сказать… все так неожиданно произошло… Марина Ивановна и сама переволновалась. Этот жуткий кошмар…

– Это не кошмар.

Мещерский придвинул свой стул ближе.

– Не кошмар? Кто-то действительно проник в ее комнату? Вы видели кого-нибудь, да?

– Нет, не видела. Но кое-что слышала. У меня, деточка, реланиум кончился, а Майка-пустоголовка забыла Агахаше сказать, чтоб привез мне из аптеки. Вот я и глаз не сомкнула. – Старуха многозначительно покосилась на Мещерского. А тому захотелось невольно хмыкнуть – так домработница Зверевой походила сейчас на «прорицающую Сивиллу» Елену Александровну.

– А что вы слышали, если это не секрет, Александра Порфирьевна?

– Кто-то шел по коридору мимо моей двери. Я еще подумала, может, мальчики приезжие (вы или ваш приятель) туалетную не найдут, заблудились.

– Мы – нет, мы в комнате оставались, разговаривали, – поспешно заверил Мещерский. – Может, это собака?

– Что вы! У этого беломордого уродца когти стучат как копыта. Ужасное создание, зачем Егорка только привез его сюда? Все стулья в столовой прогрыз, у Майки тапочки сожрал, у Андрюшеньки куртку кожаную располосовал. Ах, Андрюша, деточка… – Она приложила к глазам тыльную сторону ладони. – У господа сейчас поет мальчик в хоре ангельском. Такие здесь долго не задерживаются. Истинно сказано – не от мира сего. – Рука ее снова потянулась к фритюрнице. А глаза были сухи – ни слезинки, и все та же многозначительность в них поблескивала. – Нет, Сереженька, не Мандарин путешествовал. А кто-то другой, двуногий. А потом Марина закричала. И вот что я еще скажу: это не впервые тут у нас.

– Что не впервые? – не понял Мещерский. – Марина Ивановна пугается?

– Нет. Кто-то ходит по ночам у нас, вот что, – домработница торжественно загасила «козью ножку» в пепельнице, открыла фритюрницу и переложила шумовкой румяный картофель на блюдо. – Кому-то тут не спится. Накануне вашего приезда тоже все кто-то бродил. Я слышала.

– А вам не захотелось посмотреть, кто это?

– Господи, да я и внимания особого не обратила! Сегодня вот ночью вроде не по себе стало – мертвец в доме. Ну и мысли разные лезут – сами понимаете, веселого мало. И тут вдруг крик, да какой! На Марине-то лица не было, белая вся была, страшная.

– Ну, не страшная, – Мещерский смущенно потупился. – А что вы сами думаете по этому поводу, Александра Порфирьевна?

– Я? Я, деточка, ничего не думаю. Мое дело вот – чтобы все сыты были, накормлены-напоены. На стол подать, сготовить, за домом уследить, белье в прачечную – из прачечной: Киндер, Кляйде, Кюхе, Кирхе. И все. Мне особо думать некогда. Это на вас с вашим другом Марина надеется. Вот вы и обдумайте… на досуге, только не очень на меня обижайтесь. А то скажете: маразм, мол, у старой, чудится ей.

– Что вы, Александра Порфирьевна, да и какая вы старая? Вы просто очаровательны, – Мещерский изловчился и чмокнул ее сухонькую сморщенную руку, пахнущую табаком и свежим укропом. – А вы вообще давно знаете Марину Ивановну?

– Давненько. Я ведь четверть века в Художественном театре проработала в литературной части. Да, да, еще тот МХАТ помню, великих стариков – Тарасову, Грибова, Яншина, Андровскую. А какой бесподобный был Павел Владимирович Массальский! Я, грешным делом, все вздыхала о нем украдкой – такой был роскошный. Ну а как на пенсию вышла, в Большой перешла, сначала в гардеробе, а потом, знаете ли, певцы, музыканты – они же как дети малые. И быт для них – это ужас что такое. Ну, сначала у одного поработала по дому, потом у другого. Затем Стасик Новлянский с женой стал расходиться, попросил за детьми его приглядывать, за домом – Петечка с Лисенком на моих ведь руках выросли. Ну а потом он с Мариной познакомился. Я у них и осталась, с тех самых пор вот и живу.

– Но они же потом развелись.

– Ну так что ж? А дети-то? Детей Марина не бросала. Хоть и не ее, а заботилась, ей его первая жена даже благодарна была. Она – так, вертихвостка, все романы крутила с военными чинами, а потом вообще умерла – диабет ее съел. А Новлянский – что ж, музыкант; дирижер он был, конечно, знаменитый, а пьяница горчайший. Марина, считай, детей его сама в люди вывела.

– А вы и за границей вместе с ней жили?

– Конечно. – Старуха достала из холодильника пластиковый контейнер с овощами и сгрузила их в мойку мыть. – По всему миру она нас с Майкой повозила. А Генрих, муж ее, не препятствовал, видел, что мы ей вроде родных. Меня всегда звал фрау Сона, «Саня» выговорить не мог. Но уважительный был, обходительный, вежливый! Мы с ним по-немецки объяснялись, пришлось на старости лет вспоминать. Ну, я ему все про войну, про Берлин, про помощника коменданта моего, а он… Сочувствовал, очень даже сочувствовал. Он сам воевать не воевал, потому как швейцарец. Но фашистов терпеть не мог. Говорил, у него дед – французский еврей.

– А вот Агахан Файруз, он тоже тогда с вами жил?

– Агахаша-то? Нет. Этот уже после смерти Генриха у Марины работать стал. Она сюда приезжала несколько раз, ну в Союз. Дима тут в Москве постановку продюсировал, ну а Марина и заинтересовалась – она живо на все новое откликается. Правда, с ними обоими она еще при жизни Генриха познакомилась – он, милый мой, тогда, правда, уже в клинике лежал с искусственной почкой. Одно слово – труп трупом. Его по примеру Тито ведь лечили, все сохраняли-гальванизировали страдальца. А потом Господь прибрал – царствие ему небесное.

– А где все-таки она с Файрузом встретилась? Странно, он – иранец, а по-русски говорит, как мы с вами, даже лучше.

– Так он с семьдесят седьмого здесь живет, Сереженька! Я особо-то не интересовалась, это вы у самой Марины лучше спросите, но слыхала: Агахаша в родстве с каким-то деятелем ихней иранской компартии. Вроде дядя его. И учиться по такому случаю был прислан к нам из Тегерана. Окончил в Москве философский факультет МГУ, марксизмом больно, голубь, увлекался. Ну а родич его сюда часто наезжал на съезды как почетный гость и просто так наши деятели из ЦК его приглашали. На приеме где-то Агахашу – он еще студентом тогда был – Марине и представили. Потом все завертелось у них там: в Иране революция грянула, ислам стал свои порядки наводить. Что с родственниками его стало – не знаю, а Агахаша быстренько статус беженца получил: возвращаться в Тегеран боялся. Работал тут у нас. Где – тоже не знаю, а врать не буду, но, видно, где-то в хорошем месте: за границу ездил и все такое. А как у нас своя революция настала, – Александра Порфирьевна презрительно хмыкнула, – видно, та контора, где его держали, лопнула. Ну и разговор о депортации зашел. Так он сразу к Марине – увидел ее по телевизору, она как раз снова тогда в Москву приехала. Пришел в «Президент-отель» и в ножки ей. Ну, она и замолвила словечко – Агахаша гражданство наше получил.

А они, ну восточные эти, если им что сделал доброе, они ведь в лепешку расшибутся, верней собаки станут. Ну, Марина посмотрела-посмотрела: парень образованный, на четырех языках свободно объясняется, преданный, честный – ну и взяла его к себе. Я, правда, не знаю, а врать не буду, но сначала-то у них какой-то конфликт вышел: он-то сильно против был, но она все-таки настояла.

– Кто против? – Мещерский чувствовал, что запутался окончательно. – Файруз? А почему? Он же сам хотел…

– Да не Файруз! Дима. Димка был против. Ну ревновал, не хотел, чтобы… – старуха вдруг умолкла и озадаченно воззрилась на собеседника, сообразив, что невольно выболтала то, что вроде и не собиралась. – Сколько там у нас времени-то? Часа нет? А то овощи пора засыпать, бульон-то вскипел…

– Сейчас всего лишь без четверти двенадцать. – Мещерский склонил голову набок и заключил осторожненько: – А с Корсаковым у Марины Ивановны брак, значит, не был зарегистрирован? Я правильно понял, Александра Порфирьевна?