Темный инстинкт - Степанова Татьяна Юрьевна - Страница 29

– Знаете, я много думал об этом.

– О чем?

– О судьбе, – Корсаков тяжело вздохнул. – Своей. Смешно звучит, да?

– Почему? Это сейчас большая редкость, Дима. Я могу вас простой Димой называть?

– Конечно.

– Редкость чрезвычайная. Марина Ивановна вообще утверждает, что наше поколение совершенно не способно задумываться: времени, мол, на это нам не хватает.

– Она ошибается, как все женщины.

– Вы давно ее знаете?

Корсаков тряхнул волосами:

– Вроде не очень. А кажется – всю жизнь. Она из тех женщин, которые втягивают вас в свою орбиту.

– Не совсем понимаю, – Мещерский пошевелился, меняя позу.

– Поймете со временем. Вообще-то она редкая женщина. Жаль, что сука-судьба так с ней поступила. Такая грандиозная работа пошла теперь насмарку!

Мещерский вздрогнул: слух резануло словечко «сука», вроде бы не к месту грубое после сентиментальных фраз о «судьбе». И еще то, что Корсаков вдруг вспомнил о какой-то работе. Сейчас?

– Ну, до похорон все планы, естественно, придется отложить, – осторожно заметил он.

– До похорон! Все теперь рухнуло, – Корсаков откинул голову, волосы рассыпались по его плечам, густые, ухоженные. – Я о постановке в Малом Камерном говорю. Столько сил потрачено и вот… Театр теперь не захочет ставить «Дафну» с кем-то другим, кроме Марины. Это вообще теперь крамольная идея, табу.

– Вы режиссер, Дмитрий? – осведомился Мещерский, радуясь, что наконец-то отгадал занятие этого молодого человека. – Вы в театре работаете?

– Нет, таланта бог не дал.

– А я-то думал… А кто вы, простите? По профессии кто?

– Я? – Корсаков закрыл глаза. – Да как вам сказать… Сейчас считайте, что безработный.

– Но вы ведь музыкант?

– Учился музыке когда-то. Давно это было. Даже ухитрился окончить Гнесинское. Потом как-то все изменилось – мода или скорей компания хорошая подобралась – ушел в подполье. Может, и зря сделал, а может… – Корсаков повествовал лениво, видимо, думал о чем-то своем.

– В подполье? Это как же… вы поете где-нибудь сейчас или…

– Мы с ребятками играли джаз, – Корсаков первый раз за весь разговор улыбнулся. – И не только. В стиле Джерри Ли Льюиса даже пытались.

– А, знаю, в институте, когда учился, предки из загранки привозили, потом записи сам на Кузнецком покупал.

– И я тоже. А потом долбил себе на рояле. Только на джазе в нашем отечестве далеко не уедешь, Сергей.

– Это точно, – согласился Мещерский. – А сейчас вы…

– Сейчас? Ну, группа-то наша кое-как еще держится на плаву, даже деньжонки иногда заводятся. В Штаты вон ездили они зимой, во Франкфурт на фестиваль, компакт выпустили. А я… Ну, так жизнь моя сложилась, отошел я вроде от всего. Может быть, вернусь потом, а может… В общем, судьба. Вторым Джерри Ли Льюисом мне уже не стать. Вот в чем вся штука.

– А сейчас вы с Мариной Ивановной работаете?

– Нет, – Корсаков покачал головой, – я просто вплотную занимаюсь сейчас Рихардом Штраусом, вернее, трактовкой античных мифов в его творчестве. Хочу написать одну любопытную работку – ну, пока деньжонки еще не все спустил. На себя, так сказать, потрудиться хочу, для души. И возлагал громадные надежды на постановку «Дафны». И вот пожалуйста.

– Не повезло.

– Ну ничего. Будем надеяться, что второй наш проект увенчается большим успехом, – Корсаков, почти не щуря глаз, смотрел на солнце, которое в эту самую минуту скрывалось за легкой, похожей на серую пену, тучкой.

– Тоже опера?

– Почти что. Весьма любопытная, знаете ли, опера. Поучительная по части превратностей судьбы. «Царь Эдип». Слыхали?

Мещерский кивнул, хотя, по-честному, прежде он вообще никогда не слыхал ни о каких там операх Рихарда Штрауса. Вальсы, конечно, знал, но ведь их написал совершенно другой Штраус, так что… Но показывать свою неотесанность перед этим вежливым, ленивым и явно очень хорошо образованным сверстником никак не хотелось.

– Мне Тихоновна шепнула, вы ее об Алессандро Морески спрашивали, – Корсаков с усилием поднялся с дивана. – Так я там вам записи кое-какие подобрал: компакты на рояле, в зале лежат. Так что, если, Сережа, хотите…

– Неудобно сейчас. Такой день…

– Почему? Наденьте наушники, и все. И запомните: музыку в этом доме исполняют и слушают, а также обсуждают и критикуют всегда: в горе и в радости.

– Это я заметил.

– Вы очень наблюдательны, наверное.

– Не очень.

– Ну, значит, я ошибся, – Корсаков снова улыбнулся, а глаза остались тревожно-грустными.

– Морески ведь был последний кастрат? – выпалил Мещерский.

– Говорят, что был. Я этими тонкостями мало как-то интересуюсь. Кстати, там же есть записи и Альфреда Деллера. Это нынешняя звезда в Европе.

– Тоже сопрано?

– И недурное, насколько я слышал. Сравните, если пожелаете, очень даже любопытно. У обоих чрезвычайно редкая техника барочного пения. Андрей Деллеру в чем-то подражал. А в чем-то даже превосходил его. Он пел бельканто, и у него был редчайший тембр: критики говорили, ангельский голос. Но это в Италии говорили, а у нас…

– Там есть записи Шипова? – встрепенулся Мещерский.

– Сносные: с концертов в Милане и Венеции. Только наденьте наушники, Сережа. Хорошо?

– Конечно, – Мещерский покраснел. – Спасибо.

– Не за что, – Корсаков собрался было отчаливать. – А вы Егора не видели? Я, собственно, его разыскивал.

– Нет. Правда, собака лаяла. Но где-то далеко, у озера, наверное. И это давно было, еще утром.

– Парень горюет.

– Да.

Они помолчали. А потом Корсаков сказал:

– Странно все-таки, что Андрея убили на какой-то стройке.

– На шоссе.

– Ну да, я и говорю.

– Почему странно?

– Они же собирались на озеро. С Егором. Мотор подвесной проверять на лодке.

– Нам Марина Ивановна сказала, – осторожно заметил Мещерский.

– Они и меня с собой звали.

– А вы?

Корсаков пожал плечами.

– А я отказался. Хотел на машине в город смотаться, крем для бритья купить, еще кой-какие мелочи, а в результате и туда не поехал.

Мещерский подумал: вот удобный случай понастойчивее выяснить, а что делал этот джазмен, крашенный под Джерри Льюиса (ну, конечно, Корсаков напропалую подражал своему кумиру!), с одиннадцати до половины второго, когда, по свидетельству эксперта, Сопрано нашел свою смерть в придорожных кустах. Однако ничего, естественно, настойчиво выпытывать не стал: отчего-то накатила прежняя нерешительность: успеется. А будь Корсаков убийцей, все равно ведь солжет, так зачем стараться, нервы себе портить?

– Шипов тогда, наверное, просто передумал. Может, ветрено оказалось на озере. Он и ушел оттуда. Ему и голос надо было беречь, – предположил он нарочито простодушно.

– Этот парень не любил менять своих планов даже в мелочах. А потом, я отлично помню, как он радовался этому Петькиному подарку. Говорил, что мы лишаем себя колоссального удовольствия, не используя катерок. Этот мотор его прямо покорил.

– Почему? Не могу представить – Шипов и вдруг возится с гайками, болтами, промасленной ветошью. – Мещерский тоже поднялся с дивана, надоело смотреть на собеседника снизу вверх. – А почему его должна была покорить такая обычная вещь, как лодочный мотор?

– Потому что он бесшумный, – усмехнулся Корсаков. – Значит, рыбу не распугал бы.

– Шипов увлекался рыбалкой?

– Он убеждал всех, что увлекается любыми чисто мужскими видами спорта. Когда в Италии учился, рассказывал, что не пропускал ни одного футбольного матча в Милане, на ралли ходил, даже на бокс.

– Он – на бокс? Ну, видимо, я действительно его мало знал, – Мещерский тоже усмехнулся. – Вернее, совсем не знал. Мне так и сказали.

– Кто это вам сказал? – Корсаков вдруг нахмурился.

– Не помню уже, кто-то из ваших.

– Егор спортом серьезно занимается, – Корсаков вернулся к прежней теме разговора. – Так что ничего удивительного: родственные гены. Ну, теперь-то все это уже не важно. Ладно, пойду.