Темный инстинкт - Степанова Татьяна Юрьевна - Страница 11

Бесцельность этой прогулки выбила Кравченко из колеи. Его так и подмывало спросить эту даму напрямик: «За каким чертом ты нас сюда позвала? Что нам делать? Нанимаешь ты нас в качестве охранников, и если да, то позволь мне вести себя так, как я считаю нужным, а если нет, то…» Но он знал, что после словечка «то» уже не будет никакого продолжения. Ничего в таком духе он у нее не спросит. А будет поддерживать вежливую беседу ни о чем, всецело полагаясь теперь на прихоть этой совершенно особенной женщины, которая может себе позволить заставить кого-то проделать такой длинный путь только под влиянием своего минутного каприза.

«Если домочадцы собрались послушать ее распоряжения по завещанию забугорного имущества, – размышлял он, следя вместе с Шиповым, как на корте играли в теннис, – то в таком случае наш первый завтрак весьма показателен. Мужа-малыша тут не больно любят. Как эти приемыши на него окрысились. Особенно девица Алиса. Брат Зверевой из этого же лагеря, хотя вести себя по-хамски не позволяет. Возможно, он просто умнее, оттого что старше».

Он покосился на Шипова и спросил:

– Вы за границей, наверное, долго жили?

– В Италии четыре года. Я там учился. У меня была льготная стипендия от Гнесинского и Итальянского музыкального общества. – Андрей отвечал охотно.

Кравченко почувствовал, что ему приятно разговаривать с этим парнем, однако не мог все же отделаться от крамольной мысли: «Интересно, какой ты в постели с этой царицей Савской?»

– Мы с Мариной там и познакомились. В театре «Феникс» в Венеции.

– Я в Венеции не был. В Италии только в Больцано на горных лыжах катался, а потом неделю в Риме жил. Красивая страна.

– Очень. Егору тоже понравилась.

– И брат тоже с вами в Италии жил?

– Да, не оставлять же его без присмотра? Но это только последние два года: мы с ним одни на белом свете, отец умер, – Шипов грустно потупился. – Родителей рано потеряли, вот и держимся друг друга. Марина предложила ему на выбор поступить в университет в Болонье либо в Риме. Но он с этим выбором что-то пока не торопится. Сентябрь пройдет, а там начну с ним мужской разговор насчет этого.

– И на какой же факультет?

Шипов как-то неопределенно махнул рукой. «Ясно. Жена не только тебя, друг мой ситный, содержит, но и твоего молодца в люди вывести намеревается. Добрая женщина, надо же. Где бы себе такую сыскать? Щедрую».

– А к музыке, к опере у Егора, значит, нет таланта?

– Слава богу, ни таланта, ни стремлений.

– Вы так горячо сказали «слава богу», – Кравченко усмехнулся. – Видимо, я совершенно не разбираюсь в вашей профессии. Или опера это не профессия? Забыл, что тут главное голос.

Шипов опустил глаза.

А Мещерский, значительно отставший, тем временем шел рядом со Зверевой по бетонной тропинке, проложенной по берегу озера, и слушал, слушал, упиваясь, изредка вставлял какие-то замечания, но в общем-то целиком был очарован ее монологом.

– Классическая музыка не прихоть каких-то сверхчувственных натур, – вещала Зверева. – Вы, Сереженька, не обижайтесь, но ваше поколение глухо к одному из самых загадочных видов искусства. Почему молодежь в массе своей не любит, не понимает великую музыку? Это всегда меня интересовало. Вот говорят, классику начинают понимать с возрастом. Отчего это?

– Ну, может, оттого, что становятся умнее, – Мещерский хотел пошутить, да что-то не вышла шутка.

– Ум – категория постоянная. Либо он есть у человека, либо его нет.

– Да, Марина Ивановна, конечно.

– Может быть, молодые не любят музыку оттого, что у них нет воспоминаний?

– Воспоминаний? Ну почему же, есть.

– Ну, мне всегда казалось, что любая музыка всегда свободна. Понимаете, Сереженька?

– Н-не совсем. От чего свободна?

– От всего. От условностей, предрассудков, запретов, страхов. Она имеет возможность передавать эту свободу.

– Вы сказали, от страхов?

– Да-да, – Зверева остановилась. Чувствовалось, что, обретя в лице нового гостя благодарного и покорного слушателя, она намеревается говорить с ним только на тему, которая в данную минуту интересна исключительно ей. – Музыка подчас рассказывает нам самим о нас же такие вещи, о которых мы стараемся умалчивать не только в беседах с другими, но и с самими собой.

– А вы знаете, я никогда небеседую сам с собой о себе, времени как-то не хватает.

– Да? Вы очень занятой человек, Сереженька. В этом, наверное, вся беда вашего поколения. Вы слишком заняты, чтобы слушать себя в себе.

Мещерскому хотелось возразить: «А разве вы – вы! – не слишком заняты?» Но он так же, как и Кравченко, знал: никогда он не сможет спросить ее вот так прямо. Однако дураком бессловесным выглядеть не хотелось, и он решился:

– Марина Ивановна, неужели и вам музыка может рассказать то, что вы сами от себя скрываете? Не знаете, не подозреваете в себе?

– Всегда.

– А нам, вашим слушателям, зрителям, поклонникам вашего таланта, она тоже что-то может о вас рассказать неизвестное?

– Конечно, если будете внимательно слушать.

Зверева засмеялась. Порыв ветра взвил концы ее ало-розового шелкового шарфика, повязанного поверх свитера. Алая полоска обвила шею. Мещерскому показалось на миг, что она похожа на след крови на горле того пьяницы на обочине шоссе, которого…

– Сережа, что с вами?

– Ничего. Повернулся, наверное, неловко. Тут выбоина, Марина Ивановна. Позвольте, я вам помогу.

– Я тут каждое утро брожу, каждый камешек знаю.

Мещерский смотрел на нее: «Вот ей, ей! – приснился кошмар о том, что она пытается расчленить труп. Ей!»

– Поздравьте победителя! – со стороны кортов донесся призыв Шипова. Они подошли к ограде спортивной площадки. И вместе с Кравченко и Андреем похлопали выигравшему партию Дмитрию Корсакову. Несмотря на свою массивность, на корте он двигался проворно и действительно загонял своего более молодого соперника. Он помахал им рукой, однако подходить не стал. Вместе с Егором они подхватили ракетки и, горячо что-то обсуждая, направились к дому.

– Я рассказывал Вадиму, как мы были свидетелями пожара в театре «Феникс» в Венеции, – сообщил Шипов Мещерскому. Он подошел к жене и поправил сбившийся шарфик.

– Ужасная потеря, такой был милый, уютный театр. – Зверева вздохнула и отвела его руку. – Там шли реставрационные работы, потом с фирмой начались какие-то странности – лопнули какие-то кредиты. И вдруг театр сгорел. Все погибло. Даже рояль Верди спасти не удалось. И теперь в Венеции туристы любуются опаленным остовом «Ля Фениче». – Она вздохнула. – Вот так мы относимся к святыням. А ведь я специально приезжала в Венецию, чтобы увидеть спектакль, в котором некогда блистал Луиджи Маркези… – Увидев, что на лицах приятелей отразилось замешательство, она поспешила объяснить: – Это самый знаменитый тенор начала прошлого века. Им еще Наполеон восхищался. Знатоки говорят, что Андрей – новый, воскресший Маркези.

– Но ведь зрителей, слышавших того певца, не осталось, – заметил Кравченко.

– Осталась великая школа. И кто ее постиг в совершенстве, тот…

– Луиджи Маркези был кастрат, – произнес Шипов.

Кравченко и Мещерский умолкли. Снова это коротенькое слово повисло в воздухе, оставив после себя облако отчуждения и неловкости.

– Знаете, про Маркези ходило множество анекдотов. Он ведь был неисправимый волокита. Однажды даже был бит братом своей любовницы. Его палкой угостили. Это сразу стало достоянием всей Венеции. Люди говорили: «Ах, проклятый сопрано, и он туда же». Но ни побои, ни сплетни его не останавливали. – Шипов говорил все это медленно, словно смаковал каждую фразу.

Зверева улыбалась. Мещерский почувствовал, что против воли неудержимо заливается краской.

– А что, я, наверное, в анатомии не силен, но как же это возможно быть вот таким, – он запнулся, но быстро подобрал нужное слово, – ущербным и тем не менее волочиться за прекрасным полом?

– Вы не точно выражаетесь, Сергей. Не тем не менее, а несмотря на. – Шипов смотрел на него в упор.