За строкой приговора… - Безуглов Анатолий Алексеевич - Страница 49

— Я свою вину признал и больше отвечать ни на какие вопросы не буду.

— Ваше право. Но зря. Мне кажется, что во всем этом деле замешана чья-то другая, более опытная рука…

Но Володя был уже не тем мальчиком. Воровская жизнь не могла пройти бесследно…

— Вы, гражданин следователь, бросьте на мою психику давить. Хотите большое дело состряпать? Не выйдет…

Следователь доложил о ходе дела своему начальнику. Тот полистал протоколы допросов свидетелей, прочёл показания обвиняемых.

— Все в порядке. Передавайте в суд.

— Но вот тут некоторые неясности…

— Не вижу никаких неясностей.

Дело пошло в суд… И вернулось на доследование. Снова допросы — снова отказ давать показания. Следователь постоянно сталкивался с озлобленным упорством обвиняемого.

— Ничего не добьётесь, ничего, — говорил Володя.

И вновь дело, увеличившееся на несколько десятков листов, было отправлено в суд. Теперь оно обратно уже не вернулось…

Суд осудил Сысоева на три года лишения свободы.

В тюрьме ему вручили передачу: папиросы и пакет с яблоками — «подарок» Силы за свою свободу.

Отрываются один за другим листки календаря. День сменяется днём, месяц

— месяцем. Весна. Осень. Зима. Снова весна.

Амнистия!

Ребята в исправительно-трудовой колонии в тот день не работали и не учились. Многие из них завтра покидали колонию. Среди освобождённых был и Владимир Сысоев. В колонии он пробыл два года.

Как сейчас, помнит Владимир первый разговор с воспитателем Василием Прокофьевичем.

— Какую профессию хочешь приобрести, Сысоев?

— А я уже имею.

— Какую же?

— Вор-карманник.

— Ну, на эту специальность спроса в нашем государстве нет. Придётся переквалифицироваться…

Нет, «переквалифицироваться» Владимир тогда не собирался. Упрямым был.

Много хлопот доставил он своим воспитателям, ох как много! А специальность все-таки приобрёл. Столяр четвёртого разряда.

Северная дорога. Под толстым пластом уже подтаявшего снега — болота. Вдоль железнодорожного полотна — стена леса.

Деревья почти без ветвей, плотно прижались друг к другу, разве только руку меж стволами просунешь. Время от времени сине-зелёными пятнами проносятся массивы елей, реже — сосен.

Холодно, неуютно там, за окнами вагонов. Ранняя весна или поздняя зима? Не поймёшь…

Два года назад Владимира по этой же дороге везли в арестантском вагоне в колонию. Тогда была осень, и этот же лес манил своими яркими зелёными, красными и жёлтыми цветами…

Телеграммы матери он не давал. Из писем знал, что отец вот уже год, как уехал и не подавал о себе никаких вестей. Значит, теперь она одна. Оно и к лучшему.

Вспомнил отца, потом Сашку… Ненависть к этим двум людям жила в каждой частице его существа.

А мать уже старуха. Последнее время уборщицей в школе работала. Тяжело ей одной приходится.

На одной из станций его окликнули:

— Вовка! Зздорово, кореш!

— Рыжий!

Действительно, перед ним Колька Рыжий, похудевший, с ещё более вытянутой, чем обычно, шеей.

— У-угощайся, без монеты купил, — протягивает он Владимиру курицу.

— Нет, спасибо.

— Ккуда направляешься?

— Домой, конечно.

— А ппотом?

— Куда же потом? На комбинате работать буду.

— Ппродался, значит.

Владимир вместо ответа берет его руки, сжимает в своих.

— Ты свои грабки видел?

Несмотря на сопротивление, он подносит ладони Кольки к его лицу.

— Ппусти.

— Видел? Грабки вора. А вот мои!

Перед лицом Кольки две мозолистые ладони.

— Рабочие грабки. Так-то… Запомни это и Сашке при случае передай. Не трожьте меня, а то этими вот грабками придушу!

А на следующей станции в вагон ввалилась группа юнцов в ватниках.

— Где эта шкура?

— Спрятался!

Владимир почувствовал, как краска отливает от щёк. Нащупал рукой столовый нож: дёшево не возьмёте!

Но тут с полки соскочил амнистированный, которого в вагоне звали Пашкой. Громадный, лохматый, меднолицый. Набычившись, рявкнул:

— Чего надо? Мотай отсюдова.

— Ты, дядя, потише. Тебя, видать, жареный петух ещё в задницу не клевал. Гляди, успокоим…

— Что?!

Пашка схватил одного из мальчишек за шиворот, повернул к себе спиной, ударил под зад, тот кубарем вылетел на площадку. Бешено заорал:

— Вон, шестерня! Чтоб духу вашего здесь не было!

Ругаясь и угрожая, мальчишки ушли. А Пашка, повернувшись к Владимиру, отдуваясь, сказал:

— Ты, парень, своей линии крепко держись. А шпаны этой не бойся. В случае чего — ко мне. Понял?

В посёлок поезд пришёл рано, в четыре часа утра. Владимир вышел на перрон, огляделся. Не спеша перешёл железнодорожный мост. Первомайская улица, улица Энгельса… поселковый Совет, потребсоюз… Вот он, дом буквой «Г». Одна половина — Нуримановых, другая — Сысоевых. Три маленьких окошка. На верёвке от крыльца и до телеграфного столба развешано бельё. Щеколда. Потянул за конец верёвочки, спрятанной между двумя брёвнами, и дверь открылась.

Скинул заплечный мешок, постучал согнутыми пальцами в дверь, из-за которой доносилось мерное тиканье ходиков.

Молчание.

Ещё раз постучал, погромче.

— Кто там?

— Свои, мама…

Шлёпают босые ноги. Со звоном падает крючок.

— Сыночек мой родненький, кровушка моя…

За самоваром — длинный и бессвязный разговор, обычная беседа между близкими людьми, которые не виделись годы. Мать расспрашивает про трудовую колонию, про воспитателей, друзей, а он рассказывает, то и дело перебивая вопросами:

— Николай Ахметович дома?.. А когда вернётся?.. Не знаешь, на комбинате столяры требуются?..

В половине шестого мать ушла в школу. Владимир разделся и лёг отдохнуть с дороги. Но не спалось. Голосисто кричал петух. Поскрипывая, проехала телега. Суетились скворцы.

Когда мать вернулась, вынул из мешка купленный в пути платок, набросил на худые плечи.

— Гостинец тебе.

Мать оглядела себя в зеркале.

— Хорош платок. Спасибо тебе, хозяин.

Она перебрала все его немногочисленные вещи. Выстирала и заштопала носки. Осмотрела со всех сторон ватник, нашла наконец прореху на подкладке и, щуря глаза под стёклами очков (раньше на носила!), зашила маленькими стёжками.

— Вот теперь другой вид. Денег-то дать? Голяком, наверное, приехал?

Он, не торопясь, вспорол только что зашитую подкладку, достал из-под неё пакет.

— На, мама, до первой получки в хозяйстве пригодится.

— Ну и ну, — только смогла произнести Вера Николаевна. — Настоящий хозяин! Когда отдохнёшь, ограду посмотри. Там две доски выломаны. Все руки не доходят…

— Хорошо, сегодня подправлю.

— Что так скоро? — удивилась она. — Сколько ждала — ещё подождёт. Не к спеху.

— Да я завтра пойду на работу устраиваться…

Материнские глаза пытливо смотрели на него. «Нет, не в отца, работяга».

Утром следующего дня Владимир был уже в отделе кадров комбината.

— Где тут народ набирают?

— Смотря какой народ, — усмехнулся один из ожидавших. — Ты кто по специальности? Если разнорабочий…

— Столяр.

— Столяры нужны. Ты к старшему инспектору Матвееву зайди. Вон вторая дверь по коридору, клеёнкой обита.

Матвеев, живой, стремительный, весь словно на пружинах, не дав сказать слова, засыпал вопросами:

— Ты чего? По какому делу? На работу? Столяр? Какой разряд?

— Четвёртый.

— Очень хорошо. Молодец, что прямо к нам! Столяры нужны. Молодые, жизнерадостные, чтобы с песней работали. Песни петь умеешь? Да? Тогда самая подходящая кандидатура… Точно, Владислав Феофанович? — повернулся он к человеку с бледным нездоровым лицом, который сидел на диване.

— Да, как будто подходящая, — сказал тот.

— Вот видишь, и твой будущий начальник товарищ Коспянский так же считает.