Сон над бездной - Степанова Татьяна Юрьевна - Страница 5

Он не договорил – внезапно снова сильно побледнел и со свистом втянул в себя воздух. Елена Андреевна обернулась – она увидела, как Петр Петрович вдруг резко наклонился вперед. Потом как-то обмяк, начал клониться набок.

– Петя, ты что, что с тобой?

Спутниковый телефон выпал из его разжавшихся пальцев.

– Петя, что… тебе плохо, сердце?! Анджей, остановите машину!! – крикнула не своим голосом Елена Андреевна.

Но они и так стояли на перекрестке под часами Еврейской ратуши. Елена Андреевна повернула мужа к себе – голова его безжизненно свесилась на грудь, подбородок уперся в воротник рубашки. Глаза были закрыты, губы крепко сжаты. Цвет их был синюшный. В уголках рта выступила пена.

– Господи, помогите же кто-нибудь! – Елена Андреевна распахнула дверь машины – жаркий вечерний воздух ворвался в прохладу кондиционера. Вокруг начала собираться толпа – пражане и туристы с изумлением наблюдали, как из салона роскошного серебристого «Лексуса» истошно кричит одетая в белый летний костюм от Гуччи женщина с ярко-рыжими волосами, уложенными стильным парикмахером. Кричит по-русски. Ох уж эти непредсказуемые шальные русские с их генетической достоевщиной и вечными танками!

Первым просек ситуацию пражский полицейский – протиснулся, заглянул в салон «Лексуса», увидел распростертого на кожаных сиденьях Петра Петровича и мигом вызвал по телефону карету «Скорой помощи». Она приехала по-европейски быстро. Врачи в синих комбинезонах, не обращая внимания на любопытство толпы, принялись за оказание первой помощи больному.

Елена Андреевна, выбравшись из машины, стояла, вцепившись в рукав водителя Анджея – он тоже был испуган, ничего не понимал: вот только что патрон был жив-здоров, ехал в машине, говорил по телефону и вдруг – бац!

Лицо Петра Петровича, уложенного на каталку, покрыла кислородная маска. Спины врачей отгородили его от Елены Андреевны. Часы на ратуше начали бить. Только вот какое время они показывали – то или другое, верное или обратное, прямое или кривое, с той стороны или с этой?

Один из врачей подошел к Елене Андреевне. Начал что-то говорить по-чешски.

– Я не понимаю… Анджей, что ему надо, почему они не везут его в больницу?!

– Он говорит… пани Елена, ничего нельзя сделать. Поздно. Он был уже мертв, когда они приехали.

– Что?!

– Он умер, пани. Они говорят…

Елена Андреевна рванулась к мужу. Врач-чех попытался удержать ее. Но она оттолкнула его. Она не верила. Сама мысль об этом казалась ей дикой, нелепой. Они только что говорили с ним… Покупали колье в магазине Шписа… В ресторане у Карлова моста их ждал заказанный столик… А дома на вилле в королевских садах Петршин их ждал сын Илья…

Бой часов стих, и стало слышно Прагу – разноязыкий гомон толпы на ее древних улицах, шипение пивной пены, льющейся через край ее кружек, звон ее трамваев, воркование ее голубей, ее смех, ее бестолочную сутолоку, ее беззаботность и презрение к сиюминутному настоящему, уже ставшему в ее каменных, запорошенных готикой глазах прошлым.

Елена Андреевна приблизилась к каталке. Ее глаза не видели ничего, кроме его руки, свесившейся вниз.

Глава 3

НА СТАРОМЕСТСКОЙ ПЛОЩАДИ

Динь-дон, бамм! Колокол прозвучал. Кто ударил в него в этот раз? И взвилась как ошпаренная над крышами домов, окружающих Староместскую площадь, стая заполошных жирных голубей. Часы – не те, что в еврейском квартале, другие, но тоже часы городской ратуши, начали свое представление. Сергей Мещерский, сидя за столиком летнего кафе, оккупировавшего угол площади как раз у подножия памятника Яну Гусу, наблюдал этот староместский театр. Бронзовые стрелки на синем гигантском циферблате показали девять вечера, закатный луч позолотил левую часть изображенного на часах Зодиака – там, где Дева и Скорпион, колокол брякнул, предостерегая, и процессия средневековых фигурок показалась из окон: апостолы двинулись в путь. Только вот путь этот был всегда замкнутым кругом.

В колокол звонила темная смутная фигурка в самом верхнем часовом окне, провожала апостолов в дорогу. Сергей Мещерский вспомнил, как в свой самый первый приезд в Прагу он стоял вот здесь, у памятника гуситам, в толпе зевак и созерцал эти вот часы Староместской ратуши. И воображалось ему тогда, что в колокол звонил Ангел, но это было обманом зрения. Приглядевшись получше, он увидел там, на верхотуре над часами, в ажурной готической резьбе и сусальной позолоте Смерть. И вот он снова был в Праге, какой уже по счету раз? А ничего не изменилось – и она, эта дама, была все там же: при часах, на своем посту.

Напротив Мещерского сидел его закадычный друг детства Вадим Кравченко. Вид у него был мрачный. Легкий июньский ветерок шевелил клетчатую скатерть на их столике. Чешское пиво манило, прельщало. Официант принес и поставил фирменную закуску – «утопенца», мощную такую пражскую колбаску, утопленную в уксусе и горчичной подливе. Но аппетита не было, пропал он, куда-то делся. И пиво казалось горьким в этот потрясающий летний пражский вечер.

– Ну, славяне… – хрипло изрек Вадим Кравченко, вперяясь в часы, закончившие свой маленький театр. – Ну, славяне, мать их, – повторил он, сверля взглядом из-под нахмуренных бровей ни в чем не повинный средневековый Зодиак, дававший представление пражанам о небесной механике и музыке сфер. – Он им соорудил всю эту красоту. Старался мужик. А они в благодарность выкололи ему глаза. Чтоб не посмел нигде, ни у кого сделать ничего лучше.

Мещерский понял, что друг его имеет в виду старую историю про мастера, сделавшего эти вот астрономические часы на Староместской ратуше, которого, по легенде, коварные соотечественники лишили зрения. В этот и без того грустный вечер только и вспоминать было, что эту средневековую страшилку.

– Вот что такое есть славянство в натуре, – все не унимался Кравченко. – Вот откуда пошли мы, Серега.

– Мы русские, Вадик, – Мещерский примирительно вздохнул.

– У меня прадед по отцу с Донбасса, а предки его из Белой Церкви.

«Луна спокойно с высоты над Белой Церковью сияет…» Ах ты, господи…

– Вадик, ну и у меня тоже по отцовской линии прапрадед немец, австриец.

– Барон?

– Мещерский-Виткендорф.

– Барон? Ну?

«До рассвета поднявшись, коня оседлал знаменитый Смальгольмский барон…» Ах ты, черт, а это еще откуда?!

– Вадим, давай лучше пивка, а? – Мещерский снова вздохнул.

Лучшее чешское пиво отдавало злой полынью в этот вечер, и ничего с этим поделать было уже невозможно. Кравченко пронзил «утопенца» вилкой.

– Гадство, – подытожил он. – Нет, какое ж все-таки гадство кругом, Серега.

А какое кругом было гадство? Да ровно никакого. Бредил друг Вадик. Бредил наяву! Кругом была Прага и Староместская площадь – шумная и веселая в этот вечер, заставленная столиками кафе, укрытая полосатыми тентами и зонтами, полная немецких, шведских, русских, английских, финских и прочих, прочих, прочих туристов. Позолоченная мягким закатным солнцем. Чисто прибранная, вымытая, пестро раскрашенная фасадами, ярко начищенная медными табличками – здесь жил Франц Кафка и здесь жил Франц Кафка. И вот в этом доме тоже жил Франц Кафка. А вот здесь в мансарде он писал свой «Процесс». А вот здесь встречался с любовницей, а вот тут служил в конторе клерком, а вот тут просто прислонялся к двери спиной, возвращаясь пьяный из пивной. И вообще кругом было хорошо, покойно, комфортно, славно. И только им, двоим отщепенцам от общего туристского благолепия, точнее, другу Вадику было…

Конечно же, Мещерский догадывался об истоках его мизантропии и столь критического взгляда на мир, на Прагу и на славянство в частности. Точнее, он просто знал самую главную причину. Собственно, по этой причине он и оказался здесь, в Праге, в неурочное время. Июнь, как и май, был в турфирме «Столичный географический клуб», совладельцем которой являлся Мещерский, страдной порой. И бить баклуши в сытой буржуазной Праге вроде было недосуг, более того – убыточно было для и без того шаткого бизнеса, специализирующегося на экстремальном туризме. Но друга Вадика в таком состоянии просто нельзя было бросать одного даже в Праге.