Родео для прекрасных дам - Степанова Татьяна Юрьевна - Страница 40

В машине она его поцеловала. Сама. Первая. Он бы никогда не осмелился. Она ведь была – табу: девочка, ребенок, дочь старых добрых знакомых. Но она поцеловала его сама – и вышло это у нее так легко, просто. У молодежи ведь все просто в таких делах. Она была вся сплошь нега и провокация. От нее пахло водой, выпитым в баре «Паруса» клубничным дайкири и чем-то еще настолько сладким и будоражащим, что бедный Орест Григорьевич разом утратил и серьезность, и самообладание, и покой. Все улетучилось – осталась только Алина, ее порывистые прикосновения, ее смелость, ее желание, ее «хочу», ее вздохи под его бурными поцелуями.

«Я всегда тебя любила. Разве ты не знал? С двенадцати лет. Ты такой красивый. Сильный. Почему ты не хотел ничего замечать?» – эти ее слова, сказанные шепотом, чуть-чуть обиженно и капризно, застали Ореста Григорьевича врасплох. Он действительно даже и не подозревал, что такое возможно. Что такое произойдет с ним в его сорок девять без одного месяца лет.

Они не поехали домой к Авдюковым, а поехали в Москву, в шикарный «Отель-Риц», и Орест Григорьевич, не считаясь с расходами, снял там номер. В лифте в тесной близости к Алине, закутанной в шубку, его колотила нервная дрожь. Ему представлялось самое страшное – вот они сейчас войдут в номер, лягут в постель и… и у него ничего не выйдет с этой девочкой. И это будет конец. Почему, собственно, это будет конец, Орест Григорьевич не задумывался, он принимал это как истину в последней инстанции.

Постель в номере была широкая, белая, как облако. Опасения Ореста Григорьевича были напрасными. А Алина оказалась девственницей – им даже пришлось подложить махровое полотенце, чтобы не испачкать дорогую шелковую простыню. И когда Орест Григорьевич осознал, что он первый мужчина этой вот юной, только-только вступающей в жизнь женщины, он понял, что его долгая, дружная и, в общем-то, счастливая жизнь с женой Нателлой Георгиевной окончена.

А потом он и вообще перестал себя узнавать – с ним что-то случилось, словно старая растрескавшаяся кожа, давно огрубевшая и заскорузлая, сползла с него клочьями, и он стал иным. Он и не подозревал в себе этого – и немудрено было не подозревать, ведь прежде он никогда не изменял жене. Ни с кем не изменял, хотя и знал наверняка, что нравится женщинам, и всегда нравился.

Жена Нателла была им любима. Они были не только мужем и женой, они были одноклассниками, сидевшими с десятого класса за одной партой. Они были товарищами и единомышленниками – они всегда придерживались передовых взглядов, боролись или воображали, что борются с системой, и это придавало им самоуважения и крепило их брак.

Последние двадцать лет – Оресту Григорьевичу сейчас отчего-то вспоминалось все это со снисходительной иронией – в их с Нателлой тесном супружеском мирке было просто не повернуться от прогрессивных идей, от вечного противостояния, от сочинения каких-то умных, полных тонких намеков и иносказаний статей, от обсуждений радикальных по своей смелости и глубине (по тем временам середины восьмидесятых) заявлений по «Свободе» правозащитного комитета, дискуссий, напечатанных на страницах «Русской мысли», саг, пересказанных на кухне, об уехавших в Штаты друзьях. А позже наступила эра демократических преобразований, и их мирок с Нателлой снова кипел и бурлил, вдохновлял и внушал надежды на большие, очень большие, грандиозные перемены.

И перемены случились. Их случилось так много и сразу, что маленький мирок не выдержал. В нем, как червь в спелом яблоке, завелась усталость и остуда – разочарование и раздражение. И тут родилась спасительная мысль: не стоит упускать своего шанса. Сколько можно бороться, противодействовать, бить в набат, выступать на митингах, подписывать письма и петиции, пора подумать и о себе, подкопить денег на старость. Пришло время зарабатывать капитал, благо теперь это право завоевано собственными нервами и кровью!

И это казалось таким якорем – таким несокрушимым якорем их с Нателлой отношений, но… Настало то холодное мартовское утро, пришла та девочка, та ароматная волшебница с жемчужной кожей, сладкими губами, шелковыми волосами, осиной талией, веснушками, захотела, обняла, поцеловала, отдалась по необъяснимому капризу со всей жадностью молодости в гостиничной постели, и все эти надежды, все идеи, все умные сентенции и ламентации, все прогрессивные мысли и убеждения канули. Канули к чертовой матери! Осталось лишь горькое сожаление о прошедших, чуть ли не впустую потраченных годах, о невозвратной юности. Остались сумасшедшие мечтания о новом свидании, о любви запретной – в гостиничных номерах, на заднем сиденье автомобиля, в жарко натопленной vip-сауне, на узком диване в снятой квартире.

Алина почти сразу же ушла из дома и стала жить отдельно от родителей в Москве. Оплачивал снятую квартиру, как было известно Оресту Григорьевичу, ее отец, Авдюков. Он не знал о связи дочери со своим компаньоном. Не знала об этом и мать Алины Светлана Петровна. Не знала и Нателла Георгиевна. Орест Григорьевич молил бога, чтобы все это как можно дольше оставалось тайной.

Но все же Нателла почувствовала, что у него кто-то есть. Месяц до поездки в Рим был особенно трудным для Ореста Григорьевича. Потом ему казалось, что он усыпил все подозрения жены. Ее попытка броситься с верхней террасы кафе стала для него громом среди ясного неба. Орест Григорьевич никак не мог понять, где он допустил оплошность – он ведь старался звонить Алине в Москву лишь в те короткие часы, когда под каким-то предлогом оставался в номере отеля один, отказавшись сопровождать жену осматривать какую-то очередную античную достопримечательность.

И тем не менее там, в Риме, Нателла попыталась покончить с собой – по крайней мере так ему преподнесли все произошедшее на террасе кафе. И он не на шутку испугался. На какое-то мгновение он даже решил порвать с Алиной. В Москву из Рима он летел именно с этой мыслью – порвать, закончить, освободиться от наваждения, но…

В Москве они встретились и переспали. Потом снова встретились и переспали. Потом снова, снова, снова. Алина безрассудно и смело запретила ему пользоваться презервативами, она жаждала все испытать в любви – она всегда носила с собой в сумочке карманное издание Камасутры. Она шептала ему в постели такие вещи, от которых он пьянел, как от вина. Она была легкой, как тополиный пух, и нежной, как бутон. Орест Григорьевич не мог от нее оторваться, она была как сладчайший разрушительный наркотик. Она ничего не требовала – ни подарков, ни украшений, у нее и так все было, родители баловали ее и ни в чем ей не отказывали. До встречи с Орестом Григорьевичем у нее не было лишь одного – опыта в физической любви, и она приобретала его с жадностью, даря собой своему зрелому любовнику неописуемое наслаждение.

Бес это был, бес, бес, бес! В минуты просветления Орест Григорьевич твердил это себе – бес, прекрасный, как ангел, грешный и ненасытный, посланный в искушение. И как знать – может быть, и на погибель.

Жизнь-то человеческая – как свеча. Дунь, и погаснет. Вот Авдюкова-то не стало. И точно камень свалился с души с его смертью. Большой, тяжелый камень.

До происшествия в «Парусе» Орест Григорьевич часто думал – а что будет, если Авдюков вдруг узнает? И сердце наливалось свинцовой тяжестью. И во рту появлялся противный привкус.

А вот теперь все прошло. В этом и крылось облегчение.

Однако все же смерть Авдюкова, отца и компаньона, встала между ним и Алиной. Орест Григорьевич это чувствовал. Втайне, однако, он был благодарен Алине за сдержанность и еще за то, что она так явно была поглощена им, их отношениями, их связью. В глубине души он уже твердо решил в самом ближайшем будущем развестись с женой и жениться на Алине. А там – будь что будет.

Они поехали в ресторан ужинать. В уютном зале «Бульвара Клиши» утренняя сцена повторилась с точностью до наоборот. И вместе с тем все было так ново, остро, волнующе – белая крахмальная скатерть, хрусталь, вино в высоких бокалах. После похорон отца Алина потеряла аппетит, и он отечески уговаривал ее съесть хоть что-нибудь, соблазняя меню.