Родео для прекрасных дам - Степанова Татьяна Юрьевна - Страница 34

А еще Зина говорила: самое тяжелое время – два месяца после похорон. Надо перетерпеть. Свыкнуться с участью вдовы.

Светлана Петровна подумала: а была бы сейчас рядом дочь Алина, жила бы она здесь, в доме, бок о бок, ложась и просыпаясь в своей комнате наверху, – тогда бы терпелось легче? Господи, кто же ответит на этот вопрос ей, Светлане Петровне, матери взрослой, так внезапно выросшей, так бесповоротно изменившейся дочери? Наверное, никто не ответит. А вот интересно, кого дочь больше любила – ее или отца? И вообще, любила ли она их хоть когда-нибудь, а?

После похорон Светлана Петровна и желала, и не желала, чтобы Алина вернулась домой. Но дочь не вернулась. «Мама, мне очень жаль, но за городом, в этой вашей «Радуге», я жить не могу. Я там просто повешусь» – это был ее ответ Светлане Петровне, данный в машине, когда они ехали из ресторана с поминок.

Ну что ж, этого и следовало ожидать. Все дело в фамильном характере, в породе. Светлана Петровна прикрыла глаза от яркого солнца. Разве сама она двадцать пять лет назад не поставила вот так же просто и ультимативно своих родителей перед фактом, что выходит за Леню Авдюкова замуж. Выходит, и все, хоть небо тресни. Хоть поставьте ее к стенке и расстреляйте из всех ваших грозных пушек, танков и пулеметов. А разве ее отец – ее отец! – генерал армии Мироненко как родитель был ей чета? Перед ним робели, вытягиваясь в струнку, такие мужики в погонах. Полки, целые соединения на парадах и маневрах трепетали. А она, девчонка, не испугалась, бросила ему за завтраком, когда пили чай, прямо в лицо: «Я выхожу замуж. Я его люблю, я ребенка рожу от него».

Да, она любила Авдюкова. Всегда. Безмерно. Безоглядно. Без дна – заглянешь в любовь, как в колодец, голова закружится. И станет сначала страшно. Жутко. А потом и страх пропадет.

Из всего его образа сейчас в основном остались лишь воспоминания о том, как они любили друг друга в постели. В молодости часто, потом все реже, реже. Когда-то он был крепок, как дуб, строен и ловок. С годами стал грузен. Плоть его наливалась силой и тяжестью. Но все равно в редкие минуты физической близости, когда он возвращался к ней, своей жене, от всех этих бесчисленных «других женщин», грязных потаскух, вонючих драных подстилок, им было фантастически хорошо вместе. Точнее, это ей, Светлане Петровне, было фантастически хорошо. Тело ее, такое зрелое, жадное, исступленно жаждавшее, сладко пронзенное, словно оживало, воскресало после долгой спячки.

Нет, Зина, Зиночка, Зинаида Александровна, как раз этого ты, подруга моя милая, и не способна понять. Светлана Петровна вздохнула. А я тебе говорю – без мужчины в доме жить невозможно. Это начинаешь сознавать, когда твой мужчина – муж твой, с которым вы прожили более четверти века и создали дочь-красавицу, мертв. Убит. Отравлен. И мужчину в твоем доме, в твоей вдовьей жизни не заменят никакие игрушки, никакие куклы – сицилийские поделки, рыцари и прекрасные дамы. И рыцарские сказки ничего не прибавят и не убавят. Потому что все эти сказки – ложь и обман. Наркотик от одиночества, от вдовьей женской тоски.

Но с другой стороны…

Светлана Петровна уперлась ногами в землю, оттолкнулась – гамак плавно закачался. С другой стороны – все ведь как прежде стоит, существует незыблемо: дом, сосны, старые яблони. И она тоже существует – чувствует солнечный жар на лице, чувствует, как щекочет кожу ползущий по ноге муравей…

А как же другие живут? Некоторые и замуж-то не выходили. И детей не рожали, бесплодные смоквы. И спать-то толком с мужиком не спали – кончить по-настоящему ни разу не довелось. Вон ходили зимой с Нателлой и Зинкой на выставку картин в Третьяковку – так там ни одной пары не встретили, чтобы он и она, под ручку, а все одни лишь тетки, тетки сплошные: подруги, сестры, родственницы, приятельницы, сослуживицы. От двадцати пяти и до шестидесяти.

А на концерте Баскова – не та же картина? В зрительном зале ряд за рядом – сверху, снизу, в ложах – сплошные женские головки: с модными стрижками, аккуратными укладками – русые, каштановые, рыжие, бронзовые, черные, золотые, седые. Женщины, женщины, бабы… И пусть не врут, что у них у всех есть мужья и любовники, просто «они не любят эстраду», не любят искусство, потому и не ходят на выставки и концерты, не сопровождают. Пусть не врут, бедные, брошенные одиночки. Пусть не рассказывают сказок…

Так как же все-таки жить эти два самых трудных месяца после похорон? С чем жить? С ТЕМ ИЛИ С ЭТИМ?

С тем. И с этим тоже. Другого все равно ничего не остается. Другое – это в озеро, холодное Серебряное озеро, как в черный омут, с головой, с камнем на шее. А ведь этого не хочется. Нет, этого совсем не хочется.

Послышались шаги. Светлана Петровна открыла утомленные солнцем глаза – темная фигура на фоне ярко-зеленой листвы. Мастино-неаполитано, верный Вулкан, завидя чужака в саду, с трудом поднялся – он сильно ослаб, упорно отказываясь от пищи.

– Как же ты вошел? – спросила Светлана Петровна. – Я все ждала – ты позвонишь в калитку.

– А я через забор.

Перед Светланой Петровной стоял Василий Мамонтов. Она разглядывала его как в тот, самый первый раз их знакомства – мальчишка, совсем еще ребенок, через заборы сигает. Ему, наверное, кажется, что так он производит сильнее впечатление. Или это молодость его требует выхода, бешеная сила бродит в теле как закваска?

– Там же колючая проволока наверху. Ржавая.

– Ерунда.

Она смотрела на него – оцарапался все-таки, дурачок. На руке вон алая полоса.

– Быстро ты приехал, – сказала она. – Очень быстро.

– Вы же звонили, – он прислонился спиной к яблоневому стволу.

– У меня к тебе просьба, Вася, – Светлана Петровна смотрела теперь не на Мамонтова, а на пса, медленно ковылявшего к крыльцу.

– Все, что хотите. Вы же знаете.

– Я сама с этим не справлюсь. Не смогу. – Светлана Петровна вздохнула: – Помоги мне, пожалуйста, ладно?

Глава 14

НОЧЬ

Как это часто и бывает в мае, погода к ночи изменилась. С последним всполохом заката с востока донеслись первые гулкие раскаты грома. Засверкали молнии. Гроза приближалась медленно, нехотя. Огромная туча ползла, пожирая все на своем пути – пропали звезды, растворился в темноте месяц. Подуло холодным ветром с востока так, что с силой и грохотом захлопнулось распахнутое окно.

– Наверное, с градом гроза, – определила Марьяна. Они с Катей сидели на матрасе, укрывшись шерстяным пледом. Катя снова ночевала в Щеголеве: завтра предстоял напряженный день со многими следственными действиями, и мотаться домой в Москву, а затем в отдел из Москвы Кате не хотелось. Лень было мотаться. А у Марьяны было хорошо и уютно – ночник на полу рядом с матрасом мерцает золотистым светом. Тусклое зеркало в изголовье – а в нем вся комната. Потолок, если смотреть с матраса, с пола – высокий-высокий.

Полыхнула молния за окном. Катя ойкнула, бросила расчесывать волосы, выронила щетку и упала на подушки. Зажмурила глаза – она адски боялась грозы.

– У меня прабабушка при громе всегда крестилась и шептала: «Свят, свят, свят, господь Саваоф» и форточки – она их «фортки» называла – всегда закрывала: вдруг шаровая молния влетит, – сказала Марьяна. – А мне всегда хотелось увидеть шаровую молнию. На что она похожа?

– На сгусток света. – Катя приоткрыла один глаз, но тут снова полыхнуло. – Ой, мамочки!

– А отец всегда говорил мне: в городе везде громо-отводы. – Марьяна вздохнула: – А помнишь…

– А помнишь… – Катя выпалила это одновременно с ней. Они посмотрели друг на друга, предполагая, что вспомнили-то одно и то же, то, что у обеих ассоциировалось с грозой.

– Помнишь, – Катя приподнялась на подушках, – как Максим твой купался в грозу в озере? Мы все в палатке на берегу прятались, а он бухнулся в воду и поплыл. Дождь стеной лил, и гремело так, что я думала – елки нам на голову рухнут. А он переплыл озеро, вернулся и букет колокольчиков тебе с того берега вручил. Мокренькие такие колокольчики… А Серега-то Мещерский захотел заплыв повторить. И у него на середине озера ногу свело, и Макс твой за ним поплыл, спасать. Вынес его на руках как куколку. Серега мне вместо колокольчиков горсть ряски протянул, а в ней лягушка – ква-а-а! Помнишь?