Прощание с кошмаром - Степанова Татьяна Юрьевна - Страница 74

– Чтоб курочить вечерком. – Кравченко хмыкнул. – Хобби такое навроде детского конструктора. Картины-статуи обрыдли, стели рогожу и лезь под «копейку» гайки подкручивать.

Катя выдернула шнур из розетки – чайник закипел. Она испытывала острое желание придушить «драгоценного В. А.».

Мещерский болтал ложкой в стакане чая с лимоном.

– Катюша, послушай теперь меня, – он произнес ту же самую фразу, что и Кравченко, но на полтона ниже. – В том, что ты нам сейчас рассказала, есть… ну скажем, любопытные мысли, догадки, может быть, но… Зыбко все это, Катюша. Чрезвычайно зыбко и неубедительно. Более того, с точки зрения логики, все твои подозрения не выдерживают никакой критики.

– Я, кажется, ни о каких подозрениях пока не заикалась!

– Но это так ясно читается по твоему лицу, – Мещерский улыбнулся, – самое главное, ведь наверняка ты не уверена, что свою машину именно Панкратов продал именно Белогурову. Ты ее видела всего один раз, мельком… С точки зрения сыскной логики, конечно, можно было бы кое-что проверить – поспрашивать окрестных жителей в Гранатовом насчет…

– Я с продавщицей говорила в магазине – он рядом там. – Катя чувствовала: ох, не надо ей признаваться в этом!

– И что сказала продавщица? Видела она кого-нибудь из галереи на этих «Жигулях»?

– Нет, Сережа. Ни разу. Но это же и доказывает… Понимаешь, доказывает то, что они по какой-то причине пользуются этой машиной редко и тайно. Может быть, по ночам, когда переулок безлюден и…

Кравченко и Мещерский переглянулись: женщина! Что поделаешь? Все равно все перевернет по-своему.

– Ну хорошо, если даже это и так – пользуются тайно по ночам, как тебе кажется. А для чего им тогда средь бела дня на виду у клиентов ставить эти «Жигули»-призрак у своего дома? – Мещерский был само кроткое терпение. – Для чего, как ты считаешь?

– Я… просто не знаю. Но это-то и странно! Зачем им?

Тут Мещерский задал сакраментальный вопрос:

– Что думает обо всем этом Никита? Ты с ним говорила?

Гробовое молчание. Катя низко склонилась над сахарным арбузом, поковыряла его мякоть, буркнула:

– Он такой же Фома Неверующий, как и вы.

– Что он тебе конкретно сказал, Катюша?

– Ничего. Даже слушать не стал, дурак несчастный!

Мещерский развел руками: что и требовалось доказать. Раз уж Колосов не реагирует на такие «сигналы», чего ж ты от нас, дорогуша, хочешь?

– Серега, айда хлебнем кипяточку. – Кравченко шумно начал орудовать за столом. – У меня от всей этой доморощенной криминалистики башка трещит.

Катя попыталась закинуть последний крючок.

– Сереженька, Колосов про тебя тут спрашивал. Я сказала – тебя что-то в материалах экспертизы заинтересовало. Он хотел вроде тебе позвонить.

– Он мне не звонил, Катя.

ВСЕ. Больше с ними обсуждать эту тему бессмысленно. Они, как и Колосов, просто не желают ее слушать. ОТМАХИВАЮТСЯ, словно от назойливой мухи. Ее сомнения, ее тревога, ее любопытство – для них просто глупые женские фантазии. Катя откусила кусочек арбуза – какой сочный… Эх, мужчины! Думают – одни они умные, остальные все лопух на лопухе…

Она слушала их беседу «у камелька»: политика, прогнозы на будущее (весьма пессимистические у Мещерского), чей-то телефонный звонок, новая машина общего приятеля… Вот что их сейчас интересует, а она со своими «идефикс»… Даже Сережка ей в этом деле не помощник. А она-то на него надеялась! Сначала вроде бы «вник в суть проблемы», что-то и его заинтересовало в происходящем. Не зря же столько по библиотекам мотался! А потом… враз остыл. Не нашел, наверное, ответа. Или нашел, но такой, что…

– Сереж, а помнишь, мы говорили об орудии, используемом во всех убийствах, точнее, обезглавливаниях, – она словно за соломинку цеплялась за последнюю «идефикс». – Ты еще сказал: если его найдут – было бы любопытно кое с чем сравнить. С чем, а?

Кравченко, буркнув: «Каннибалы, ей-богу!», демонстративно отодвинул стул, встал из-за стола и вышел в лоджию. Оттуда потянуло сигаретным дымом. Он явно продемонстрировал ей свое равнодушие. Что ж – еще одно разочарование жизни. И «драгоценный В. А.» ей в этом деле – не помощник. Правда, на него, в отличие от Мещерского, она не особо надеялась.

– Не с чем сравнивать, да? – Катя начала собирать со стола чашки.

– Катя, тот предмет, та машина и те люди, о которых ты говоришь, вряд ли связаны между собой. Извини, что так коряво выражаюсь, но ведь ты именно это сейчас имела в виду. Про это хотела услышать. – Мещерский удержал ее за руку, когда она хотела отнести чашки в мойку. – С точки зрения формальной логики, нет ни малейшей связи, понимаешь?

– А с точки зрения неформальной?

Он снова помолчал, потом сказал:

– Не лучше ли тебе переключиться на что-то другое? А это оставить Никите. В конце концов, это его работа.

– Расхлебывать? Он, Сережа… он с некоторых пор считает, что их вроде бы и не надо искать. Вообще.

– Почему он так считает?

– Потому что они и так свое когда-нибудь получат. Когда свистнет рак. Что-то вроде кары за все грехи. Сразу и оптом.

– С каких пор Никита стал таким фаталистом?

– С тех же самых пор, что и ты – мистиком, со дня на день ожидающим конца света. Зачем суетиться, когда все равно хана всем. Да, Сереженька?

– Нет, конец нашего тысячелетия и конец света – разные вещи. В последнее можно верить или не верить, как кому нравится. Первое же придет независимо от нашей веры и желаний. Очень скоро, если брать в масштабах Космоса. Только вот доживут не все.

– Я не умею говорить на такие темы. Ни красиво, ни мистически, ни философски – никак.

– Никита просто устал, Катя, – Мещерский смотрел в окно. – И я знаю корни этой усталости: он очень одинок. Мы однажды с ним встречались, давно еще – ну ты помнишь после чего… Посидели у меня дома… Он мне сказал тогда: чувствую порой, что живу в пустыне. А ведь у него много друзей, Катя.

Она поняла, что Мещерский имеет в виду.

– А мне иногда кажется, – ей очень не хотелось в этом признаваться, но не признаться уже она не могла, – что из всех вас в этой пустыне живу именно я.

Тихо скрипнула балконная дверь – Кравченко вернулся. Катя начала молча убирать со стола.

Мещерский уехал домой. Катя перемыла посуду, забралась с ногами в любимое кресло. Взяла книгу. «Дневник одного гения» – странно, что в этот грустный вечер ей попались в руки именно эти откровения Дали. Раз никто не хочет ее слушать, она будет молчать как рыба и только читать, шелестеть страницами. А Вадька…

Он сел на пол у кресла. Она все еще делала вид, что поглощена книжкой.

– Ты сейчас похожа на воробья, – сказал Кравченко. – Я с балкона видел: стайка на крыше копошилась. Потом подрались. Одному наподдали – только пух летел. Остальные улетели – веселые, довольные – мошек ловить. А этот гаврик обиделся на весь мир, надулся, как шарик… – Внезапно он обнял ее колени, уткнулся в них лицом. – Катька моя, какая же ты еще девчонка…

Его затылок… Катины пальцы запутались в его густых волосах. Перебирали их, гладили… А ведь она собиралась весь вечер читать – в упор не видеть «драгоценного В. А.», платя ему равноценной монетой за…

– Я тебе никогда прежде не говорил, – он заглянул снизу в ее лицо, улыбнулся. – Когда я в первый раз тебя увидел, подумал… ну, кроме разных прочих приятных вещей – мне с этой девчонкой никогда не будет скучно. – Он дотронулся до ее лица. – Сколько мы вместе, столько я и… Словом, я не в пустыне, Катька. Я с тобой. Всегда.

Книжка свалилась на ковер – листы веером…

Когда за окном начало светать, Катя заснула. Кравченко тихо, чтобы не разбудить ее, встал с дивана. Вышел в лоджию. Закурил.

Она плакала этой ночью… Он все еще чувствовал вкус ее слез на губах. И хотя им было очень хорошо вместе – знал: это не были слезы счастья.

Кравченко раздавил недокуренную сигарету о перила, вернулся в постель. Катя спала. Слезы ее давно высохли, волосы разметались по подушке. И вроде все возвращалось на круги своя. Почти все…