Прощание с кошмаром - Степанова Татьяна Юрьевна - Страница 26

– Слушай, насчет вывиха… Наши тут в Чудиново минут через двадцать едут, там рейд сегодня профилактический в «Вавилоне»…

– Где? – Катя напрягла память: в Чудинове нашли первых двух обезглавленных вьетнамцев. А «Вавилон», Колосов говорил, это…

– Общага там интернациональная бывшего комбината, – подсказал Воронов. – Ну и бардак там сейчас первостатейный! Сегодня местные пинкертоны строгость будут там наводить – проверка паспортно-визового, ну и все прочее, а наши там… Ну, наши по своим делам туда едут. Вот мигают мне – могут подбросить тебя. Материал там такой найдешь о житухе беженцев из страны Лимпопо в Подмосковье – ахнут твои журналы.

Катя колебалась недолго: в Чудиново ехать стоит. И дело даже не в материалах о жизни иммигрантов (хотя и они не помешают). А вдруг она узнает в этом «Вавилоне» что-нибудь новое про тех обезглавленных вьетнамцев? Правда, и Колосов, и следователь прокуратуры, и оперативники в общежитии уже бывали и не раз допрашивали тамошних обитателей, но… «Кажется, не глупей я их, – ревниво решила Катя, уже прыгая через три ступеньки по лестнице вниз – скорей, машина ждать не будет. – И потом надо же хоть что-то делать! Не сидеть же весь понедельник сложа руки!»

«Вавилон» встретил их, как и полагается, смешением языков, лиц, наречий, нравов и одежд. Катя сначала даже как-то потерялась в этом гулком шестиэтажном кирпичном муравейнике, который был битком набит… Боже ты мой, кто только не жил теперь в этой текстильной общаге! Катя робко жалась к местному участковому – степенному пятидесятилетнему великану в кожаной форменной куртке, галифе старого покроя и новехонькой пилотке, лихо заломленной набекрень. Фамилия его была Арбузов. И его кулаки были величиной с хороший арбуз.

В прохладном вестибюле, выложенном давно не мытой кафельной плиткой, во дворе общежития, на лестничных пролетах собрались, точно на митинг, почти все жильцы «Вавилона»: невозмутимые смуглые курды, быстрые, точно ртуть, вьетнамцы, афганцы со жгучими скорбными глазами, окруженные многочисленной родней. Видно было – все они обосновались здесь давно и надолго, спасаясь от войны, революции, голода и землетрясений. Были тут и весьма экзотические, ни слова не понимавшие по-русски пришельцы из Анголы, Конго, с Берега Слоновой Кости и других стран. Как, какими путями покинули они родную Африку, оказавшись за тысячи километров в далекой снежной России, каким образом без всяких документов, а порой и без гроша в кармане пересекли океан и все границы – оставалось тайной не только для несведущей Кати, но и для многоопытных зубров из ОВИРа и иммиграционной службы.

Проверку документов все эти плавающие и путешествующие восприняли со скорбными охами, стенаниями и причитаниями на всех ведомых и неведомых языках. И огласился «Вавилон» плачем и воплем: горе, горе тебе, о великий город! Кате чудилось, что она присутствует при отзвуках какого-то почти библейского действа…

– Куда мы пойдем? Гонишь, не разрешаешь. Тогда скажи – куда нам? – патетически восклицал худой, точно Царь-Голод, афганец, за брюки которого держались, мал мала меньше, шестеро черноглазых, испуганных, точно мышата, ребятишек. – Ну нэт у меня разрешения, нэт визы… Ну куда мне идти отсюда? Я офицер, в Кабуле жил раньше. Бабраку служил, Наджибулле, вам же служил, как пес, – голос его пресекся. – А теперь… Вы ушли – нас там рэзать свои же стали, головы – долой…

Катя вздрогнула невольно: это он к чему?

– Куда я с детьми, с матерью больной без копейки пойду?

– Я тебя понимаю, Резвон, – басил в ответ участковый Арбузов (видно было, что афганца этого он отлично знает, проверял вот так уже не раз, и все это было словно хорошо отработанный, однако безрезультатный ритуал, потому что в самом деле – куда этих вот оборванных, нищих беженцев-горемык было девать?). – Я все понимаю. И детей мне твоих жаль, Резвон. Но и ты нас пойми. Порядок есть порядок.

Они долго еще выясняли, «что есть порядок», Катя же почти оглохла от воплей, причитаний, призывов. Ее со всех сторон дергали, теребили за платье, что-то горячо объясняя по-арабски, по-бенгальски, по-курдски…

Однако в этом содоме она все же успела заметить, что в растревоженной горластой толпе разные люди ведут себя по-разному. Вьетнамцы, например, держались особняком от остальных. Документы у них были в полном порядке. И вообще они не производили впечатления людей, задавленных нищетой и сломленных отчаянием. Катя, когда ажиотаж вокруг Арбузова и сотрудников ОВИРа несколько поутих, попросила участкового показать ей тех вьетнамцев, которые с трудом, но все же опознали в обезглавленных своих соплеменников. И спустя десять минут Арбузов подвел к ней двоих. Катя сначала думала, подростков – они ей до плеча едва доходили, но оказалось, что это взрослые и даже пожилые мужчины.

Говорили они по-русски сносно. Впрочем, когда речь заходила о вещах, которые они по какой-то причине не желали обсуждать, тут же прикидывались, что «моя твоя не понимай».

После получасового увертливого диалога Кате удалось узнать очень немногое; что тех пропавших звали Чанг и Тхо. Что жили они в Чудинове уже пятый год, деньги семьям в Ханой посылали регулярно. А сами занимались тем, что торговали, как и рассказчики, на вещевой ярмарке за Кольцевой дорогой хлопчатобумажными изделиями, полотенцами и постельным бельем. Что – «весной это случилось, а когда – точно не помним», – собирались они в Малый Ярославец за товаром. «Господи, – подумала тут Катя, – куда их носит!»

Но из поездки той Чанг и Тхо так и не вернулись. «А потом нас больница полиция везла, – продолжали вьетнамцы, – а там мертвые, уй-юй-юй нехорошо это…»

Катя кивала головой: конечно, нехорошо, а сама уныло думала – примерно то же самое рассказал ей и Колосов. Не стоило и тащиться в такую даль, в этот сумасшедший «Вавилон», чтобы…

– Ходить за мной быстро, не оборачиваться! – Кто-то прошипел ей это в ухо, ущипнув за руку.

Позади, точно видение из экзотического сна, стояла молодая пышнотелая мулатка, похожая на спелый грецкий орех, в синем открытом сарафане и желтом тюрбане. Очень даже нарядная для этой ночлежки. Плавно лавируя в толпе, она двинулась куда-то по коридору. И вот желтый тюрбан мелькнул уже где-то на лестнице, ведущей на второй этаж…

Катя начала протискиваться следом в толпе жильцов. «Вах! – брутальный индус в бархатной черной чалме сделал вид, что ослеплен ее видом. – Вах, какой сладкий русский дэвочк!» Катя заскользила, как угорь, вертя головой: ей не очень-то хотелось углубляться одной в недра этого «Вавилона», теряя из виду Арбузова и сотрудников милиции, плотно занятых проверкой документов еще пока только на первом этаже.

А мулатка, вертя пышным задом, поднималась уже на третий. Катя, собравшись с духом, шла по пятам за ней. Ах, если бы все это приключение происходило где-нибудь на Багамах, в какой-нибудь ромово-банановой фазенде… А не в подмосковной хрущевской развалюшке на шоссе Москва–Рязань…

– Сюда ходить. Здесь. – Мулатка толкнула одну из дверей. – Тихо, ш-ш-ш… – Она таинственно приложила палец к губам.

Катя оглянулась – нечто вроде общественной кухни циклопических размеров: столы, газовые плиты, странные запахи, немытая посуда в рыжей от старости раковине…

– Ты понять меня. Ты русский, но баб. Я – Мозамбик, но тоже баб. Мы обе – баб, и понять должны. – Мулатка тараторила, как мельница, тихо, но с великим жаром. – Тут один бой, шибко хороший. Мэйк лав, любовь, понимаешь? Любовь мне, мой. Сильно хорошо. Едем Гамбург: он, я. – Она ткнула себя в пышную грудь. – Бумаг – нет, баксы, долларс – нет, понимаешь? Серая Голова сердит, гонять хочет. Скажи ты своя Серая Голова, – тут Катя с превеликим трудом поняла, что ее явно просят замолвить словечко перед участковым Арбузовым, трогательно именуя его «Серой Головой» из-за форменной пилотки. – Скажи: не надо гонять – я, он – любовь, понимаешь? Пусть – Гамбург, понимаешь? А я… про Сайгон сейчас спрашивала? Сайгон тоже любовь мне делать – слабо, – мулатка усмехнулась. – Потом я бросать его для бой… Скажу тебе. А ты скажешь Серая Голова?