Прощание с кошмаром - Степанова Татьяна Юрьевна - Страница 20

Странно, но Иван Белогуров-младший испытал приступ испепеляющей ненависти (и продолжал порой его испытывать по сей день) к деду, этому старому кретину, именно в связи с той злополучной картиной. В связи с ней стоило бы возненавидеть и родного отца (тот тоже во многом был виноват). Но это было, пожалуй, единственным, чего Белогуров не мог, – возненавидеть отца.

Отец, эх… Папа, папа, дорогой и любимый… В раннем детстве Белогуров-младший почти не видел своего отца. Мать (она была очень эффектной, породистой, зеленоглазой и длинноногой, красилась в платиновый цвет, обожала крупную бижутерию стиля Шанель, коралловую помаду, длинные сигареты и кроваво-красный лак для ногтей) вышла за отца и произвела на свет его – сына-первенца – довольно поздно: это был ее второй брак. Она окончила филфак МГУ, свободно говорила по-итальянски и французски и работала в Интуристе. Сколько Иван себя помнил, мать всю жизнь была окружена иностранцами. У нее были группы, которые она в качестве гида сопровождала на автобусные экскурсии по Красной площади, ВДНХ и Ленинским горам.

В 70-х иностранцы казались школьнику Ване Белогурову чудесными заморскими зверями из сказки. Они были все какие-то особенные – от одежды до запаха, от них исходящего. Много иностранцев посещало по приглашению матери и квартиру на Чистопрудном бульваре: смотреть и прицениваться к картинам. Но все эти посещения тогда были окутаны какой-то пугливой тайной. И тогда в 72, 73, 75-м годах пионер и звеньевой Ваня Белогуров не понимал, отчего это так происходит.

Отец появился в доме, когда Ване уже исполнилось семь, а затем то появлялся, то снова надолго исчезал. Явления его были мимолетны. Позже мать, выпив целую бутылку джина с тоником (презент очаровательному гиду от руководителя группы туристов), как-то призналась уже семнадцатилетнему Ивану, что «твой отец и женился-то на мне из-за этого всего (она обвела слабым пьяным жестом стены, увешанные картинами), а когда случился тот ужас с Кандинским и когда он понял, что ему больше ничего не светит тут – прос-с-сто с-с-сслинял… Все мужчины ссссвиньи, Ванечка… И ты станешь такой же свиньей, уж прости свою мамочку за правду…».

Чем занимался его отец до некоторых пор, тоже было Ивану непонятно. Этот стройный темноглазый, похожий на Остапа Бендера обаяша-брюнет в модных джинсах и заграничных пиджаках с иголочки (Иван отлично помнил все пиджаки отца – и кожаный, и вельветовый, и бархатный, и твидовый в елочку), всегда надушенный импортной туалетной водой, пахнущий «Честером» или «Мальборо», что в тех далеких семидесятых было просто верхом шика, тоже представлялся Ивану в их короткие встречи существом особенным – загадочным и притягательным. Отец постоянно врал, говоря Ивану то, что он – эстрадный конферансье, то, что – администратор Росконцерта, то, что сотрудник «Мосфильма», то, что товаровед «Березки». А он был просто мошенником. Сначала мелким фарцовщиком, затем с годами – валютным спекулянтом, подпольным маклером. Он сидел в тюрьме. И все это позже стало ясно Ване Белогурову как белый день. Если возле красавицы матери всегда роем вились иностранные туристы, то обаяша-отец сам толкался возле забугорных. Его чаще всего было можно встретить «на уголке» в баре ресторана «Националь», в гостинице «Берлин» и около отдела виз американского посольства.

В том году – 76-м, родители неожиданно снова сошлись (как оказалось, они и не разводились). Отец, вернувшийся очередной раз «оттуда», стал жить вместе с семьей в квартире на Чистопрудном бульваре. Мать выглядела помолодевшей и счастливой.

В тот год отец привел в их дом (это Иван узнал уже впоследствии) покупателя на картину Кандинского. Мать тогда бредила идеей купить дачу в Тарасовке. Нужны были деньги. Белогуров-старший (дед, как его звали) возражал против продажи именно «Композиции А», предлагая любую другую картину. Но покупатель, а это был какой-то вертлявый хлыщ из американского посольства, вкрадчиво настаивал именно на Кандинском.

И предложил за него двадцать пять тысяч рублей наличными. По советским временам это были большие деньги (и тогда еще в Союзе было мало что известно о ценах на Кандинского на мировых аукционах – ну, откуда, Господи?!). Родители настаивали, и дед уступил и…

С этого момента все и пошло прахом. На следующий год один из французских туристов как-то показал матери старый номер «Либерасьон», где рассказывалось о «последней сенсации» мюнхенского аукциона «Отто Бауэр», где неизвестное доселе полотно Кандинского «Композиция А», вывезенное из СССР, было продано его американским владельцем за полтора миллиона марок одному коллекционеру и любителю творчества «Синего всадника»1, имя которого в статье по понятным причинам не называлось.

Как только дед узнал, что он упустил из рук, его разбил инсульт. Он умер в том же году полной парализованной развалиной. Перед смертью он взял с дочери клятву, что ни одна вещь из его коллекции не достанется ее муженьку, «вору и прохиндею», а все «будет сохранено для Ванечки». «Времена изменятся, – прозорливо шептал старик на одре. – Все будет у нас по-другому. Тогда он и распорядится всем этим. Тогда, не сейчас…»

После смерти деда в семье начался ад: скандал за скандалом, дележка денег, сцены ревности. Мать стала раздражительной, крикливой, много пила. Родители уже окончательно подали на развод. Начали менять квартиру и разменяли быстро и плохо на комнаты в коммуналках (матери с Иваном две на Арбате, отцу одна на Ленинском проспекте). А потом внезапно мать уволили с работы, открылось, что она была в связи с одним французом из своей группы и забеременела от него.

Был грандиозный скандал, за «аморалку» (это же был еще только 79-й год) ее склоняли на всех профсоюзных собраниях. Белогуров, которому было уже шестнадцать, относился к беременности матери с тоскливой брезгливостью (это в сорок-то с хвостом лет, старуха ведь уже – и на тебе!). Но ребенок – сынок француза, родился семимесячным и умер на третьи сутки.

А мать после родов начала пить, пить, пить… А потом наступил 80-й год – год Олимпиады, и в который уж раз посадили отца. Как было объявлено на этот раз в приговоре суда, он получил двенадцать лет за незаконные валютные операции, совершенные повторно группой лиц, причинившие крупный материальный ущерб. Тогда, в год Олимпиады, Москву чистили, словно метлой…

И потом все годы, пока Белогуров учился на отделении промышленного искусства в Строгановском училище, они жили с матерью. Она постоянно устраивалась на работу: то официанткой в ресторан аэропорта Шереметьево-2, то горничной в гостиницу «Москва», то билетершей в театральную кассу. Но она уже превратилась в хроническую алкоголичку, и нигде ее долго не держали. Часть денег за Кандинского, доставшаяся матери при дележе имущества, ушла как песок сквозь пальцы: поначалу мать ни в чем не хотела себе отказывать. Уже работая скромной билетершей в Театре имени Станиславского, она продолжала втридорога покупать у фарцовщиков «чеки», чтобы одеваться исключительно в «Березке», как и привыкла. Она даже затеяла было обмен комнат на отдельную квартиру с доплатой, но, как только деньги кончились, кончился и привычный для нее и Ивана уклад жизни.

Они оказались на мели: стипендия Ивана составляла мизер, и чуть больше, чем мизер, была зарплата матери. Это были все их капиталы, и денег катастрофически не хватало. Но, как Иван ни настаивал, как ни умолял, мать, верная клятве, наотрез отказывалась продавать картины из собрания.

Так они и существовали: в вонючей перенаселенной коммуналке в Серебряном переулке, не имея порой лишней копейки, но зато в их комнатах не было свободного клочка обоев от полотен Рериха, Петрова-Водкина, Сарьяна, Лентулова, Кончаловского, Фалька, Альтмана и многих других художников.

Если ломался утюг или отлетала подметка ботинка, им надо было дня три экономить, чтобы выкроить несколько рублей на починку. В холодильнике не водилось ничего, кроме поганой дешевой колбасы, копеечных котлет и черствого батона, а за холодильником, и на подоконнике в комнате, и за шкафом, и в мусорном ведре выстраивались батареи пустых бутылок. Мать все чаще рыдала по ночам в пьяной истерике о том, что она «устала так жить», а Иван пытался что-то читать и зубрить, потому что на носу маячила сессия, однако ночные занятия под аккомпанемент материнских всхлипов впрок не шли.