Ключ от миража - Степанова Татьяна Юрьевна - Страница 55

И место было уже иным – не лестничная клетка там, за дверью, а их с мамой квартира. Только мамы не было дома, она была на работе. А в кухню, где лежал Павлик, кто-то входил, осторожно и тяжело ступая по скрипучему полу. А потом в ванной шумел душ, текла вода из крана. Зеркало потело и покрывалось туманом, и сквозь эту мутную пелену, сквозь белую полупрозрачную штору для ванной Павлик с ужасом видел голое, пухлое, розовое, поросшее редкими темными волосами тело. Штора резко отодвигалась – Павлика обдавало запахом едкого пота, еще не смытого душистым маминым шампунем. Чьи-то сильные, жесткие, как клешни, руки опускались Павлику на плечи, сжимали, стискивали его так, что становилось нестерпимо больно и хотелось плакать, кричать во весь голос, призывая маму на помощь.

И хотя он просто заходился от плача, мама на помощь никогда не являлась. Она и не могла явиться. Ее не было дома, она работала. И поэтому ничего не могла знать о всех этих снах.

Однако с некоторых пор сны оставили Павлика в покое. И мама больше не уходила. И было так странно, так непривычно знать, что она всегда здесь, рядом с ним – в комнате или на кухне. И что стоит лишь позвать ее, оторвавшись от телевизора или компьютера, и она тотчас же отзовется. И придет – принесет чашку яблочного сока, сядет рядом, обнимет, взъерошит волосы, поцелует, ущипнет за щеку, озабоченно спросив, отчего это он такой сегодня бледный и не болит ли у него голова или живот.

На то, что у него что-то болит, Павлик никогда ей не жаловался. И в ванной утром, и перед сном всегда раздевался и умывался сам, чтобы она не видела синяков на его руках и бедрах. Мама, конечно, считала, что это она научила его быть самостоятельным и что в свои шесть лет он вполне может раздеться и умыться без ее помощи. А Павлик считал, что так будет лучше. Ведь если бы мама увидела эти синяки на его теле, она бы начала спрашивать, и ему бы пришлось рассказать ей о том, что он видел и делал во сне. А это было очень стыдно.

Вообще, честно признаться, гуляя один во дворе, Павлик всегда чувствовал себя там гораздо лучше, чем дома. Снег, тополя, качели, вороны, чирикающие на ветках воробышки – все это было настоящим, и не надо было пугаться никаких страшных снов.

Снег был холодным и мокрым. Качели скрипели. Вороны хрипло каркали над головой. А еще во дворе было полно разных машин. Павлик ходил между ними, разглядывал, учился различать марки и мечтал украдкой о том, что, когда он станет взрослым, у него будет вот точно такая машина – синяя с такими вот блескучими фарами или вот такой огромный джип.

Мама отпустила его во двор всего на час. Задерживаться Павлику и самому не хотелось – по телевизору начинались мультики про звездный десант. А потом до обеда можно было бы поиграть на компьютере в «Цивилизацию», которую Павлик в свои шесть лет удивительно быстро освоил. Сверстников во дворе этого нового дома у Павлика не было. Правда, на карусели вечно кружилась, визжа и хохоча, какая-то трехлетняя мелюзга в болоньевых пуховых комбинезонах и шапках с помпонами. Но с такими малышами Павлик даже разговаривать считал ниже своего достоинства. Они всегда гуляли под присмотром бабушек, бестолково копошились, ковыряли снег одинаковыми оранжевыми лопатками и то и дело хныкали, плюхнувшись на ровном месте в снег или на расчищенную дорожку.

Кроме малышни, во дворе прогуливалась только старуха-соседка с раскормленным плешивым пекинесом. Она как-то приходила к маме – Павлик ее знал – и все что-то говорила, говорила. Мама потом назвала ее «нашей главной активисткой» и еще как-то по имени-отчеству. А Павлик отчества старухи не запомнил, но четко знал, что у нее, кроме пекинеса, есть еще то ли сын, то ли внук, который потряс Павлика своим видом – особенно кожаной со сверкающими «молниями» и заклепками курткой, алым спартаковским шарфом и бритой, круглой как шар головой.

Сдвинув вязаную шапку на затылок, Павлик машинально потрогал волосы – а что, если их тоже сбрить? Колючая, наверное, голова получится, как кактус. А вдруг волосы потом никогда не вырастут? Сзади послышался хруст снега – кто-то подошел.

Павлик оглянулся: перед ним стояла соседка с верхнего этажа, та, что приходила вчера, когда неожиданно погас свет. В доме она была новенькой – как сказала мама, – только въехала. У нее была шуба из коричневого пушистого меха, который Павлику однажды в лифте украдкой удалось погладить. Что это был за мех, какого зверька, оставалось лишь гадать.

Соседка улыбнулась и поздоровалась как со старым знакомым:

– Привет, Павлик.

А затем сказала с тревожным удивлением:

– Ой, как много ворон прилетело! Смотри-ка, вон на березе, и вон там на крыше, и на гараже. Прямо стая целая. Ты не знаешь, откуда они берутся все?

Павлик молча ковырял снег носком ботинка. Обычно он редко разговаривал с чужими людьми. Даже с соседями, которых знал в лицо. Особенно с мужчинами. С соседками, правда, приходилось говорить – например, со старой Надеждой Иосифовной и ее дочерью. Они всегда окликали его, спрашивали, как дела, сколько ему лет и собирается ли он в школу. Дочь Надежды Иосифовны однажды спросила, любит ли он петь и не хочет ли ходить в какой-то детский хор. Так что говорить с соседками приходилось хотя бы для того, чтобы наотрез отказаться от этого хора. А соседки, как заметил Павлик, были все одинаковые – любопытные и бестолковые, они все что-то спрашивали и порой не знали самых обычных вещей. Например, откуда в городе берутся вороны?

– Они из леса прилетают, – ответил Павлик этой новенькой, но, увы, столь же бестолковой соседке. – В лесу сейчас еды нет, а в городе помойки. Они там клюют хлеб и объедки разные.

– Понятно, – кивнула соседка. – Надо же… А я-то думала…

Павлик с облегчением решил: сейчас она скажет, как Надежда Иосифовна, что он умный, не по годам развитый ребенок, похвалит его и пойдет прочь по своим делам. Но соседка указала на стоявшую у подъезда машину и воскликнула:

– Ну и хороша, вот бы мне такую. – И снова с любопытством спросила у Павлика: – А ты в машинах разбираешься? Как, по-твоему, эта вот быстро ездит?

Павлик посмотрел на машину. Марку он знал – это был «Иж» – буковки были такие на багажнике приварены, а читать Павлик научился уже давно. Насчет быстроты, однако, он боялся ошибиться. Но обсуждать этот вопрос с соседкой показалось ему делом интересным. Тем более, как считал Павлик, в чем, в чем, а уж в машинах-то он разбирался хорошо – особенно в игрушечных, на батарейках.

Катя приехала в отделение милиции к одиннадцати часам. Наступило время обеденного перерыва, а они втроем все еще заседали в кабинете Свидерко под аккомпанемент визга циркулярки и голосов рабочих, которым словно не было дела до всей этой милиции, что только зря под ногами крутится, мешая такому важному делу, как ремонт.

– Поймите, я не могу явиться в квартиру просто так, без ордера на обыск, – в который уж раз повторил Свидерко, свирепо дымя в лицо Кати сигаретой. – А чтобы дать мне этот чертов ордер, с меня объяснения потребуют. И доказательства тоже.

– Но этот обыск нужен нам для поиска одного из главных доказательств, – не сдавалась Катя.

– Какого доказательства, ну какого?

– Отпечатков пальцев Бортникова, оставленных им в квартире. Если он бывал там, где я думаю, мы его отпечатки найдем.

– А если он приезжал не в эту квартиру, а в какую-то другую? Если вы ошибаетесь? – спросил Свидерко.

Никита Колосов в этот поединок пока не вмешивался, храня нейтралитет. Все, что уже сказала и скажет Кольке Свидерко Катя, он знал. Еще вчера вечером там, в доме, они с Катей говорили именно об этом. О работе и еще раз о работе – других тем так и не нашлось. А потом он оставил ей диктофон и… Было уже поздно, и надо было решать: либо ставить точки над «и», начинать переводить разговор на иные темы и оставаться, либо…

Но звезды, видно, вчера вечером были расположены неблагоприятно для всех влюбленных начальников отделов убийств. Короче, снова ни черта не вышло из этого его смешного и, увы, совершенно запоздалого сердечного порыва. Никита уехал. Катя осталась.