Готическая коллекция - Степанова Татьяна Юрьевна - Страница 31

Катя плелась рядом, глазела по сторонам, думала… Мысли путались. Ночью, например, приснился чудной какой-то сон. Яркий такой, отчетливый: под той самой березой пляшет, лихо отбивая чечетку, участковый Катюшин. Она, Катя, якобы это видит и понимает: тут, тут Кривой! А Катюшин бацает ритмичную дробь и в такт ей сыплет этакой скороговоркой: «Не плыви, не плыви, не плыви в волнах за мной…» И скороговорка эта его вроде какая-то не такая, словно выброшено из нее какое-то ключевое слово, которого так не хватает в рифму к этому «за мной». «Конечно, это должно быть «Кривой», забыл он, что ли, рифму?» – подумала Катя во сне и проснулась.

«Чертов леший, – Катя, идя по шоссе, из-за плеча Кравченко смотрела на видневшуюся справа от дороги ту самую рощу. – Нет, туда мы не пойдем. А считалку эту пели тогда вечером у бара местные мальчики, – вспомнила она вдруг. И мысли ее сразу потекли по совершенно иному руслу. – А девушки тут все сплошь модницы ужасные. И все как одна в деним рядятся. Да, вечная джинса. – Она окинула критическим взглядом Кравченко, который, несмотря на желание загорать, накинул поверх футболки еще и джинсовую куртку. – А что, конечно, удобно. Нет одежды лучше. Польский, наверное, деним. Надо будет у Юлии спросить. Наверняка польский. Тут весь ширпотреб из Польши… Немец-то Линк тоже весь в джинсе, как древний хиппи. И Базис вон сегодня тоже… Надо и себе какую-нибудь курточку тут прикупить. А то неизвестно, какая еще погода будет…»

– Нет, ну разве тут не красота? – восхитился в который раз Кравченко. – Эх, старика бы Айвазовского сюда. Невольно нашему хозяину Илье белой завистью позавидуешь. Тишь-благодать, покой, море, залив, прямо водное царство. Эх, умеют же люди устраиваться, еще и частные отели себе заводят. Не жизнь у Илюшки тут, а лафа медовая.

– Только вот жена его зверски ревнует, – откликнулась Катя, думая о своем.

– К кому? К тебе? Смотри мне тут… – Кравченко погрозил пальцем. – А с чего ты взяла, что она его ревнует?

– Так, сценку одну вчера наблюдала. Кстати, я забыла тебе рассказать: у Ильи в гараже стоит совершенно фантастическая машина. Открытая такая, старая и полностью отреставрированная. На таких в старых хрониках героев-челюскинцев возили и Гагарина.

Разговор завертелся вокруг «Мерседеса». Кравченко прямо загорелся, чуть назад не повернул: смотреть машину. Но, к счастью, пруд был уже рядом. Катя свернула с шоссе направо, и ноги ее сразу же утонули в траве. А вон и церковь. Дверь ее сегодня гостеприимно распахнута. А в дверях – Линк. Он заметил их и приветливо помахал рукой. Тут на шоссе показался рейсовый «Икарус». Остановился, видимо, по требованию, потому что у церкви не было остановки. Из автобуса вышла стайка девочек двенадцати-тринадцати лет, они заторопились к церкви. Поздоровались с Линком весело и шумно, окружили его. Тут из-за угла церкви показалась еще одна невысокая фигурка – девочка, тоже лет тринадцати, одетая в болоньевую куртку явно с чужого плеча. На остальных девочек была не похожа. Держалась она как-то странно, как зверек, – казалось, вот-вот снова шмыгнет за угол. Кроме куртки, в этот жаркий летний день на ней были спортивные штаны, резиновые ботинки и шерстяная шапка с помпоном. Линк окликнул ее, назвав Машья (Маша), и поманил рукой, подзывая к остальным. Но девочка не двинулась с места. Тогда Линк быстро пошел к флигелю, примыкавшему к правому приделу церкви, скрылся за дверью и через минуту снова показался с пакетом сока в руках и горкой булочек на тарелке. Все это он протянул девочке. Та протянула руку и схватила пакет сока, быстро, по-беличьи, надорвала зубами картонный уголок, собираясь пить, и… И в этот миг, как показалось Кате, заметила их с Кравченко. Испуганно попятилась, швырнула пакет сока прямо под ноги Линку и метнулась за угол. Остальные девочки наблюдали эту сцену совершенно спокойно, словно она была им привычна. Вместе с Линком они всей группой двинулись к флигелю и скрылись за его дверями. Все это, на взгляд Кати, очень было похоже на воскресную школу. Вот только почему этим тут занимался именно Линк?

– Нет, это ж надо, это ты только, Катька, так можешь, – ворчал Кравченко, устав наконец восхищаться пейзажем, – приехать на море и переться на какой-то кладбищенский пруд. Тут же сплошные жмурики кругом, – он кивнул на ровную лужайку, простиравшуюся до самой рощи. – Это старое немецкое кладбище Вальгумберг.

– Откуда ты название знаешь? – удивилась Катя.

– Серега просветил. Он за те дни, что один был, все тут облазил. Дурной славой, между прочим, этот погост в старину пользовался, ой, дурной… Еще со времен чумы. А ты меня в такое место гиблое отдыхать тащишь.

– Я? Это ты на пруд хотел. А что… тут и чума была?

– Лет двести назад. – Кравченко зевнул. – А может, это все байки для туристов.

– Да тут и туристов-то нет, чтобы вот так специально для них сочинять.

– Ну, это сейчас нет. А прежде… Прежде, Катька, тут, на косе, тучи отдыхающих роились со всех концов великого Союза. Золотые были денечки для местных, как в Крыму, – комнаты нарасхват, койки даже шли нарасхват. А сейчас – анклав, он и есть анклав. Дорого, добираться неудобно, то-се. Литва вот границу свою захлопнет, и совсем тут не будет ни души. Ты вот тогда мне, вечером-то, говорила, – Кравченко вздохнул, – место тут не очень. Нет, места тут, Катя, отличные. Только вот для нас они чужие. Одно слово – Пруссия. И как там ни называй Пилькоппен – Морским, Росситтен – Рыбачьим, а Кранц – Зеленоградском, все равно места эти останутся такими же, какими они были до нас. Дед мой Кенигсберг брал. – Кравченко, щурясь, смотрел на церковный шпиль, освещенный солнцем. – Сколько тут солдат тогда полегло, в сорок пятом. И наших, и фрицев, сколько крови пролилось на этой полоске песка… У меня тут у самого странное чувство возникает иногда, какое-то дежа-вю сплошное. Так и хочется крикнуть: «В атаку! Ура!!» Особенно когда я этого немца-пастора, как сегодня, вижу.

Они подошли к пруду. Катя замерла: перед ними было неподвижное черное водное зеркало, обрамленное, как рамой, камышами. Старые ветлы на том берегу склоняли свои ветви. Солнце припекало все сильнее, и над водой поднималось легкое облачко теплого тумана. Казалось, вот-вот эту неподвижную зеркальную гладь, отражающую в своей темно-зеленой глубине небо в облаках, церковь и прибрежные заросли, рассекут опустившиеся на воду птицы. Лебеди. И непременно черные, потому что именно черных лебедей не хватало этому замшелому тихому пруду, чтобы стать тем самым озером, о котором столько рассказывает старая немецкая сказка.

Катя сняла босоножки и подступила к самой воде – желтый ил, бахрома темно-зеленых водорослей. Черное зеркало отразило Катиного двойника. Кравченко сбросил куртку на траву.

– Вода, наверное, как парное молоко. Ты купаться будешь?

Катя зачарованно смотрела на воду.

– А где же обещанные тобой лилии? – спросила она. – Ни одной нет, только ряска. И лягушки молчат.

– Переженились уже, детей воспитывают. – Кравченко нагнулся к сумке. – Придется искать для тебя, моя русалочка, жемчуг на дне.

– Вадя, я тебя прошу, я тебе запрещаю нырять! Какой, скажи, из тебя ныряльщик?

– Какой? Ты меня оскорбляешь. – Он снова извлек свои оранжевые ласты, нежно прижал их к груди. – Да ладно тебе разоряться по пустякам! Я только с маской и ластами попробую. Потренируюсь тут перед морским крещением.

Катя махнула рукой – пусть. Чем бы дитя ни тешилось. А утонет – его проблемы. Она достала из сумки большое полотенце – на нем так уютно загорать. Достала и масло для загара.

– А рыба тут, интересно, есть? – Кравченко попробовал ногой воду. – В таких вот церковных прудах раньше карпов разводили. Только я карпов не очень люблю, тиной они отдают…

– Просто ты их не умеешь готовить.

– Можно подумать – ты умеешь. Как тогда осенью с Серегой с рыбалки привезли, с тобой прямо истерика была – чистить не могу, ах, запах, ах, рыбьи кишки… Сам вот этими руками и чистил, и жарил, – Кравченко показал ладони, плюхнулся на траву и начал натягивать ласты.