Третье рождение Феникса - Солнцева Наталья - Страница 62

Ева решила игнорировать его сарказм. Пусть себе! Потом Смирнов все равно признает ее правоту. И она продолжила, как ни в чем не бывало.

– Именно Феникс своим криком разрывает тишину первобытной ночи и служит промежуточным звеном между божественным замыслом и земным воплощением его. Он определяет, что должно быть, а что не должно.

Она замолчала, потрясенная значительностью произнесенных ею слов. На Славку же они не произвели особого впечатления. Но он предпочел выдержать паузу.

– Хорошо, – кивнул он. – Я понял. Феникс – это серьезно. Но какое отношение все сказанное тобой имеет к нашему делу? Не вижу ничего общего не только со статьей, но и с рассказом Симанской. Ни о каком Фениксе там не упоминается.

– А перо? А имя, которое нельзя произносить? Статья называется «Невыразимое имя»! – Ева взяла листки с текстом и показала Всеславу подчеркнутые карандашом строчки. – Вот заклинание, которое жена помещика заставляла повторять девочку.

– «О дыхание, которое внутри меня, соединись с дыханием земли, с флюидами духов, которые являются повелителями! Невыразимым именем Того…» – прочитал сыщик, перевел взгляд на Еву. – И что? Тут про перья ни слова!

– А потом помещику стало дурно. Есть вещи, которые нельзя произносить вслух, они выступают исключительно в завуалированном виде.

– Слишком завуалированном!

– Да! – согласилась она. – Чтобы сохранить тайну. Иначе любой сможет разгадать смысл образов.

– Для меня это слишком сложно.

– Конечно, если считать факты вымыслом! Смотри, что сказала нам Мария Варламовна про перо – «не произноси этого имени вслух, храни его в своей душе»! Теперь понимаешь, что речь идет об одном и том же?

– Ты имеешь в виду… – растерялся Смирнов, – перья Феникса, что ли?

– Ну, да! Имени Феникса как раз и нельзя произносить.

Всеслав ощутил легкое головокружение.

– Боже мой! Ева! Ты сведешь меня с ума! – простонал он. – Перья Феникса! О чем мы вообще говорим?! Убиты два человека, происходит шантаж… кто-то врывается в чужие жилища, разбрасывает вещи, разливает какую-то говяжью кровь… и все из-за мифического пера какого-то Феникса?

– Можешь злословить, сколько тебе угодно! – рассердилась Ева. – Но так и есть! Феникс – всему причина! И лучше тебе заняться этим прямо сейчас!

Когда Мария Варламовна проснулась, ее обступала темнота, такая густая, что ей стало не по себе. Она встала, подошла к окну и дернула шторы в разные стороны. Чернота за окном была чуть реже, чем в комнате, – глаза привыкли к ней, и среди кромешного мрака проступили тусклые огни вдалеке, колышущаяся пелена снега.

– Снег…

Звук собственного голоса показался ей странным и неуместным здесь, в этой темноте, полной шороха снегопада за окном.

Похожей ночью поезд, который привез ее в Москву, подкатил к пустому перрону. Было начало весны; с неба валили крупные, мокрые хлопья, превращаясь под ногами в грязноватую кашицу. Пока Маша дошла до здания вокзала, она стала похожей на снеговика.

В зале ожидания работал буфет. Она подошла к стойке и заказала себе чашку кофе. Выпить не смогла, горло свела судорога. Город за огромными вокзальными окнами – темный, мрачный, чужой – пугал ее. Что ей теперь делать? Куда идти?

Наверное, она представляла собой жалкое зрелище, стоя перед чашкой кофе и обливаясь слезами. Спасало то, что пассажиров в зале было немного и почти все дремали.

– Ты чего плачешь-то? – осторожно спросила буфетчица, подавляя зевок. – Обокрали? Или билет потеряла?

– Я из дому ушла… уехала, куда глаза глядят.

Маша не собиралась ни с кем откровенничать – слова вырвались сами собой, от отчаяния.

– А-а! – понимающе вздохнула буфетчица. – Бывает. Мужик допек? Алкаш, что ли, он у тебя? Дрался?

Не переубеждать же ее было? Маша кивнула. Буфетчица сразу прониклась к ней сочувствием.

– Ты баба красивая! Ревновал, сволочь?! Все они такие! Я своего давно прогнала и думать забыла. Ты не плачь, подруга. Глаза у тебя глядят куда надо – Москва и накормит, и напоит, и приют даст. Правильно сделала, что сюда махнула. Ты откуда?

– Из Кострова, – не стала обманывать Маша.

– У-у! – промычала буфетчица и закатила подведенные глаза.

Ни о каком Кострове она скорее всего не слышала и сделала вывод, что расстроенная барышня приехала из неописуемой глуши. Как же не помочь? Буфетчица изнывала от скуки: мужа своего она действительно выгнала, дочку отправила к матери, и… отчего-то захотелось ей совершить доброе дело. Незнакомая женщина буфетчице понравилась: было в ней странное обаяние – в лице, в том, как красиво лежали ее тяжелые, вьющиеся волосы, во всей ее плотной, ладной фигуре. Буфетчица не отказалась бы от такой внешности, но… что бог дал, тому и надо радоваться.

– Жить будешь у меня! – заявила она, удивляясь собственной прыти. – Утром моя смена кончится, и поедем. Отдохнешь, помоешься… а потом решим, куда тебя определить. У меня сеструха в строительной бригаде работает…

Буфетчица болтала без умолку, перескакивая с одного на другое, то жалуясь на свою жизнь, то успокаивая прекрасную незнакомку. Мария Варламовна почти не слушала ее.

– Давай, я тебе водочки плесну! – спохватилась разговорчивая дама и достала початую бутылку. – Оно и полегчает.

Симанская проглотила водку, не ощутив ее вкуса. Если бы можно было никуда не идти, не ехать, не искать работу, а взять… и исчезнуть, испариться бесследно, раствориться в черном холодном воздухе, пропитанном снегом и запахами поездов, вокзала. У Марии Варламовны закружилась голова, потому что с тех пор, как она села на автобус, который увез ее из Кострова, она ничего не ела.

– Эй, ты что? – испугалась буфетчица. – Сердце прихватило? У меня валидольчик есть… ты погоди, не умирай… я сейчас!

Она куда-то бегала, суетилась, предлагала незнакомке лекарства, воду и еле дождалась окончания смены, чтобы они смогли, наконец, уехать с вокзала к ней домой. И только уже в квартире буфетчица отдышалась, села и спросила:

– Тебя как зовут? Меня – Степанида.

– Редкое имя, – пробормотала гостья. – А меня – Маша.

– И у тебя имя редкое! – захохотала буфетчица. – Ладно, ты иди в ванную, а я поесть чего-нибудь приготовлю.

За едой Степанида глаз не могла отвести от новой знакомой.

– У тебя какая профессия? – спросила она, наблюдая, как Маша ковыряет вилкой омлет. – Небось артистка? Или учительница?

– Нет у меня профессии, – сказала гостья. – Ничего у меня нет, только немного денег. Я тебе заплачу за жилье.

Она хотела оторвать от себя прошлое – навсегда, с корнями, чтобы не возник соблазн вернуться.

– Ты что-о? – обиделась буфетчица. – Какие деньги? Лучше научи меня… хорошим манерам! Вон у тебя как все славно получается: вилочку держать, ножичек, рюмку… любо-дорого смотреть.

Спать легли поздно, наговорившись досыта. Болтала в основном Степанида, жаловалась на свою неудавшуюся жизнь, на мужа-алкоголика, на дочь-лентяйку, которая учиться не желает – одни гулянки в голове!

Симанская делала вид, что слушает, пока не уснула. Ночью ей приснилось лицо Андрея Чернышева – искаженное страстью, бешенством и еще чем-то необъяснимо ужасным. «Ты доиграешься! Сука! – кричал он, красный от выпитого, невменяемый. – Доиграешься!»

Вот и доигралась. Пришло время расплаты за любовные шалости.

Утром Маша проснулась не в себе, как будто в дегте ее вываляли. С трудом поднялась… умылась, выпила чаю. Из окна кухни виднелись бесконечные каменные дома, похожие на пчелиные соты – ячейка на ячейке. Над домами нависло серое, унылое небо. Господи, какая тоска!

Степанида не обманула, устроила Машу разнорабочей в бригаду к сестре. Той было все равно. Дворником? Уборщицей? Что ж, прекрасно! Тем разительнее будет контраст между ее прошлой жизнью и настоящей. Чем тяжелее работа, тем лучше – думать да страдать недосуг. Она старалась гнать от себя мысли – все, без исключения. Что будет с нею? Как сложится ее жизнь? А, не все ли равно?! Разрыв с Русланом, смерть Сережи Вершинина, всеобщая ненависть костровцев, которая выплеснулась на нее, подобно кипящей смоле, что-то надломили в душе Марии Варламовны. Привычный уклад, уют родного дома, работа в музыкальной школе, тишина провинциального городка и даже обожание мужчин опротивели ей. Любовь матери и та стала ее тяготить – ведь дочь не оправдала возлагаемых на нее Татьяной Савельевной надежд. Вместо престижного замужества, громкой свадьбы и переезда в Санкт-Петербург вышел безобразный, жестокий скандал. Бедная мама! Она этого не заслужила.