Черная вдова - Безуглов Анатолий Алексеевич - Страница 28

Он поймал себя на мысли, что его уже занимают не какие-то абстрактные вселенские проблемы, а земные. Триста рублей, которые он по просьбе отца проиграл позавчера Вербицкому, — вот о чем думал Глеб. Батя сказал тогда, что компенсирует. Но не скажешь же об этом мачехе сейчас. А деньги нужны позарез. Дома, в Средневолжске, семейную казну опустошила, наверное, встреча Нового года. Допусти Лену до рынка и магазинов, так не остановится, пока не спустит последний рубль.

«Может, намекнуть все-таки Злате? — колебался Глеб. — Нет, неудобно…»

В особняке он снова застал только жену. Мачеха ещё не вернулась. Лена заставила мужа поесть, хотя, честно говоря, особенно настаивать не пришлось: Глеб почувствовал зверский голод. Да и уж больно аппетитно выглядели закуски, приготовленные к встрече Нового года, так никем и не тронутые. Он поглощал еду молча, под болтовню жены, и почти не слушал: как говорится, в одно ухо влетало, а из другого вылетало. Мысли его теперь вертелись вокруг профессора: застанет Ярцев его в Средневолжске или тот укатит в Москву. А встретиться надо обязательно.

— …Насчёт мебели мы договоримся, я думаю, — вдруг дошли до сознания Глеба слова жены.

— Какой мебели? — переспросил он.

— Отцовской, какой же ещё! — удивилась Лена.

— Ты о чем? — перестал есть Глеб.

— О том, что мы с тобой переедем на проспект Свободы…

— А твою квартиру?

— Отдадим Злате Леонидовне. Вот я и считаю, что нашу мебель мы оставим ей. Модная, современная… А отцовская пусть так и останется у нас. Сейчас стиль ретро очень ценится… Гарнитур из карельской берёзы! Девчонки умрут от зависти!

— Постой, — снова взял вилку Ярцев. — С чего ты взяла, что Злата захочет к нам, на Большую Бурлацкую?

— Она сама намекнула, что в деревне ни за что не останется. Все загонит. — Лена обвела вокруг руками. — И в город. Говорит, ей здесь делать нечего. А что? Злата теперь вдова, ей в городе площадь нужна. Нам ведь четырехкомнатная квартира — во! — провела она ладонью выше головы.

— Короче, все уже решили, — усмехнулся Глеб.

— Ты сам подумай, — убеждала его жена, — ну как она сделает себе прописку в Средневолжске? Прописана в совхозе…

— О, господи! — вырвалось у Глеба.

— Миленький, чем-то ведь мы должны помочь! Не чужая…

— Скажи уж честно, тебе самой не терпится перебраться в отцовскую квартиру, — недовольно пробурчал Ярцев.

— Но ведь ты не такой дурак, чтобы сдать её государству, — с обидой сказала Лена. — Ведь прописан там, имеешь на неё законные права… А Злате

— нашу отдадим. Кстати, она сказала, что берет на себя все расходы — похороны, поминки, памятник.

Видя, что муж все сильнее мрачнеет, она замолчала, шмыгнув носом.

— Лена, дорогая, — вздохнул он, — неужели обо всем этом нужно именно сегодня, сейчас?

— Прости, Глеб, прости, милый! — спохватилась Лена. — Конечно, я дура! Тебе так тяжело, а я… — Она махнула рукой.

Что-то в поведении жены насторожило Глеба. Нет, она была внимательна, ласкова, в её искреннем сочувствии он не сомневался, но почему иной раз, встречаясь взглядом с ним, отводит глаза?

У Ярцева на языке так и вертелся вопрос, что это с ней, но мимо окна прошли Злата Леонидовна, Надежда Егоровна и какой-то полный мужчина, кажется, тот, что был заместителем отца.

Глеб внутренне собрался: предстоял печальный разговор о похоронах и связанных с ними других невесёлых делах.

Часть вторая

Сойдя с поезда в Трускавце, Орыся взяла «Волгу» частника, хотя идти пешком до дома — не больше пятнадцати минут. Не хотелось встречаться с кем-нибудь из знакомых. Водитель «Волги» и тот знал её. Но, несмотря на это, он взял с неё трояк не моргнув глазом.

Родная калитка, расчищенная от снега дорожка до двухэтажного особняка. Однако Орыся прошмыгнула во флигелёк во дворе. В нем было жарко, пахло свежесваренным борщом. Не успела она снять шубу, как хлопнула входная дверь.

— Слава богу, приехала! — радостно обняла её Екатерина Петровна. — Чуяло моё сердечко, что сегодня воротишься. С утра вон протопила, прибрала… Небось голодная с дороги?

— Спасибо, тётя Катя, — устало ответила Орыся, стягивая с себя сапоги.

— Есть не хочу. Прилягу. Голова разболелась.

— Тогда в постель, в постель, — захлопотала Екатерина Петровна, разбирая кровать. — Это сейчас для тебя самое милое дело.

Пока Орыся раздевалась, она успела сообщить новости, накопившиеся за неделю отсутствия хозяйки. И дом и флигель принадлежали Орысе.

— Ну, я побежала, — сказала тётя Катя. — Уборку кончать надо.

Напоследок она положила на тумбочку возле кровати деньги. Аккуратно сложенные десятки к десяткам, пятёрки к пятёркам, рубли к рублям — плата от постояльцев. Можно было не считать: Екатерина Петровна ни копейки не положит в свой карман.

Орыся легла, прикрыла глаза. Качало, словно она все ещё ехала в поезде. В голове плыли вокзалы, люди, улицы Средневолжска, по которым Орыся совсем недавно бродила чужая и неприкаянная. В памяти встала самая болезненная, самая щемящая душу картина — заснеженный двор детского садика, полный весёлых ребятишек, которые катались с ледяной горки, лепили снежную бабу. Глядя сквозь щель в заборе, Орыся сразу увидела своего Димку. В клетчатых штанишках, коричневой курточке с капюшоном. Он даже не подозревал, что в десяти метрах находится родная мать, которая жадно ловит каждое его движение. На одно мгновение ей показалось, что он посмотрел в её сторону. У Орыси дрогнуло сердце: неужели почувствовал?

Нет… Ей это действительно только показалось, потому что уже через секунду Димка со смехом мчался за каким-то мальчишкой.

«Боже мой, и почему я такая несчастная?» — вырвался тихий стон из груди Орыси. Она открыла глаза.

Со стены на неё смотрели десятка два фотографий — то, что осталось от целого чемодана снимков, которые Василь, отец Димки, заядлый фотограф, увёз с собой в Средневолжск.

Говорят, не родись красивой, а родись счастливой. Но Орыся с детства только и слышала вокруг себя, какая она красивая, какая счастливая. И сейчас все уверены, что над ней светят эти две звезды. Если бы они знали…

Орыся переводила взгляд с фотографии на фотографию, словно перелистывала страницы их недолгой жизни с Василем.

Вот она совсем молоденькая. Стройная, как тополёк. В белом халате и шапочке сидит за столиком. Санаторий «Шахтёр».

После окончания медучилища её взяли туда диетсестрой. Работа несложная: подсказать лечащимся, где их место в столовой, дать совет насчёт питания. Возле неё всегда выстраивалась очередь мужчин. Молодых, среднего возраста и постарше. А её сменщица, пожилая опытная диетсестра, обычно просиживала без дела.

Мужчины липли к ней не только из-за внешности. Кто бы ни обращался к Орысе, проявить небрежение, а тем более нагрубить она не могла. Такая уж была натура, отзывчивая и душевная. Ещё её любили за песни. А это — по наследству. Пела мать Орыси, бабушка была лучшей певуньей в деревне. На концертах художественной самодеятельности в санатории слушатели буквально отбивали себе ладони, вызывая Орысю на «бис».

А вот на снимке они с Василем. В первый месяц после женитьбы. Да, тогда она была красивая и по-настоящему счастливая. Швадак (мужа она обычно называла по фамилии) влюбился в Орысю с первого взгляда. Потом уже признался, что долго не решался подойти. А она со своей стороны открылась Василю: эта застенчивость и покорила её. Другие с ходу пытались завоевать, не скупились на комплименты, выставляли напоказ свои достоинства — мнимые или заметно преувеличенные.

Швадак говорил мало. Если делал добро, сам оставался в тени. И даже цветы дарил своеобразно: не прямо в руки, а положит незаметно возле кровати или поставит в вазу в комнате Орыси, пока её нет. Это продолжалось и тогда, когда они уже прожили несколько лет.

Василь окончил Московский автодорожный институт, вернувшись, работал инженером. К моменту встречи с Орысей он был один как перст. Родители умерли в течение полугода один за другим.