Черная жемчужина императора - Солнцева Наталья - Страница 25

Глава 11

Траурный наряд Лика нашла в шкафу, – строгое черное платье пришлось впору, накидка из черного газа закрыла волосы и лицо от любопытных глаз.

Лика бессильно поникла, опустилась на диван, – она выглядела несчастной и растерянной, чрезмерно тонкой в черном одеянии.

Стефи предчувствовала свою смерть и заранее подготовилась? Или возраст и болезни делают людей предусмотрительными во всех отношениях? Стефи была педантичной в том, что касается хозяйства… а смерть, как ни цинично это звучит, тоже имеет хозяйственную сторону, – похороны, поминки… прием соболезнований и соболезнующих.

Неожиданно много людей пришли проводить Красновскую в последний путь. Лика оказалась совершенно беспомощной в таких житейских вопросах, как оформление соответствующих документов, организация погребения и прочие скорбные обязанности. Сын Стефании Кондратьевны сообщил из Германии, что приехать не сможет, и все хлопоты легли бы на хрупкие плечи Лики, не будь рядом господина Ростовцева. Его решительное вмешательство спасло положение.

Лика безучастно наблюдала, как его кипучая энергия приводит в движение все винтики и шестеренки нужного механизма, как появляются нужные люди и нужные вещи, как все гладко, споро идет по выверенному плану подобных церемоний. Она чувствовала себя отделенной от этой мрачной суеты, от лакированного гроба и лежащего в нем холодного, твердого, незнакомого ей тела; от тошнотворного запаха цветов, еловых веток, желтых свечей, приглушенного говора и всхлипываний.

– Отпевать будем? – спросил Лику нанятый Ростовцевым распорядитель в черном костюме.

Она отрицательно покачала головой. Стефи иногда заговаривала о смерти, но как-то вскользь, – не будучи религиозной, пожилая дама не упоминала о церковных обрядах. Пусть ее душа сама выбирает дальнейшую дорогу.

Лика двигалась, говорила и смотрела на происходящее сквозь пелену отчуждения, – будто во сне. Ростовцев предложил ей ехать на кладбище в его машине, она молча села, уставилась в никуда, не переставая беззвучно плакать. Перед ней мелькал снег, катафалк, венки… мерзлая земля, черные фигуры, столпившиеся вокруг глубокой ямы… глухо звучали странные, страшные слова прощания… и все смолкло, потемнело, затянулось непроницаемым занавесом.

Запах лекарств привел Лику в чувство.

– Вы нас напугали, – сказал Ростовцев, склонившись над ней.

– Что… что со мной?

– Обморок. Сейчас пройдет. Идемте!

Окончательно она пришла в себя уже дома, в гостиной, среди знакомых стен, привычных вещей и гуляющих из форточки в форточку сквозняков.

– Проветрите комнаты как следует, – приказывал кому-то Альберт Юрьевич. – И зеркала откройте. Хватит траура.

Лика поняла, что от нее пока ничего не требуется, – что кто-то другой отдает распоряжения и за все отвечает. Она больше не могла плакать: глаза стали сухими, а сердце остыло и сжалось, словно комочек льда. Она с наслаждением, с неутоленной жаждой покоя опустила веки и провалилась в тревожный, некрепкий сон…

Сразу вынырнул из небытия, появился Аркадий, – он сидел посреди деревянной горницы и чистил ружье: хищно поблескивал вороненый ствол, на глянцевый бок приклада падал свет из окна… отчим любовно поглаживал его рукой. Увидел Лику, преобразился, во взгляде промелькнуло скрытое желание. Она давно, еще при жизни мамы, заметила, сообразила своим неискушенным умишком, как Аркадий иногда смотрит на нее, неродную дочь: со сладким томлением, с затаенной страстью. Откуда ей было известно о таких вещах? Вероятно, из книг. Особенно поражало то, как отчим тут же, с приветливой нежностью поворачивался к матери, заговаривал с ней, обнимал. Они разыгрывали влюбленных! Перед кем? Впрочем, Селезнев по-своему любил маму, – просто годы, прожитые в тайге, впитали в себя, растворили свежесть и новизну чувств. Лика придирчиво наблюдала за родителями, это составляло хоть какое-то разнообразие в ее существовании затворницы.

Катерина Игнатьевна всегда относилась к Селезневу с уважением и подчеркнуто ласково, но без того трепета, который выдает истинную любовь. И только в последний год она как бы замкнулась, ушла в себя, похудела, побледнела, – одни глаза горели болезненным огнем, сжигавшим ее изнутри.

– Мама, ты любишь Аркадия? – однажды спросила Лика.

– Мы с Аркадием принадлежим друг другу, так распорядился Господь.

Этим заканчивалась любая попытка Лики проникнуть в наглухо закрытую душу Катерины Игнатьевны. Их с отчимом объединяла какая-то тайна, которую они не собирались раскрывать никому, даже дочери.

Катерина Игнатьевна, как это часто бывает, ощущала ровную, нежную заботу Аркадия и не подозревала, что в его сердце уже зародилось чувство к другой женщине. Болезнь и скоропостижная смерть, если будет уместно употребить это слово, спасли Катерину Игнатьевну от жестокого разочарования и ужасного открытия: Селезнев увлекся ее юной дочерью.

Судя по документам, официально мама замуж не выходила, – во всяком случае, никаких письменных следов подобного события Лика не обнаружила. Паспорт старого образца не имел отметок о браке, обручального кольца Катерина Игнатьевна не носила, фотографий или писем не хранила. Кто был отцом Лики, оставалось неизвестным. Ермолаева записала дочь на свою фамилию, а в графе «отец» поставила прочерк.

Лика считала своим отцом Аркадия, до тех пор, пока не поймала на себе его вожделенный взгляд. К чести Селезнева, после смерти Катерины Игнатьевны, он продолжал скрывать влечение к падчерице. Но делать это становилось все труднее. Он чаще стал уходить в тайгу, пропадать там по три-пять дней; возвращаясь, угрюмо молчал и украдкой прикладывался к бутылке с самодельной водкой. Охмелев, уходил спать в баньку… ночью, проснувшись, бродил вокруг дома с ружьем, говорил о призраках, которые его преследуют.

Однажды Лика стала свидетелем настоящей истерики, – отчим с безумным взглядом, громко бранясь, метался по хутору, как очумелый, переворачивал все вверх дном, крушил и ломал. Лика прижала к груди куклу Чань, забилась в угол, испуганно наблюдая за этим приступом бешенства.

Селезнев еле успокоился, осушив бутыль спиртного, уронил голову на стол, стих.

– Теперь мне конец… Ты у меня одна осталась, – невнятно бормотал он. – Ты меня не бросишь?

Лика молчала, закусив до крови губу, ждала, пока отчим уснет.

Переезд с лесного хутора в Ушум ненадолго облегчил его участь, – все-таки появились хоть какие-то знакомства, общение. Бывшие лесорубы, охотники за удачей и золотоискатели, которые осели в вымирающем поселке, относились к Селезневу и его дочери настороженно. Они ни о чем новоприбывших не расспрашивали, присматривались к Лике, интересовались ею… но посвататься или попросту приударить за девушкой никто не решался. Лика и сама не воспринимала ушумских мужиков как возможных претендентов в женихи.

Пришлых людей в поселке недолюбливали, обходили стороной. Здесь сложился особый климат «заброшенного острова», отделенного от всего остального мира океаном тайги. В Ушуме не жили, – доживали. Потому его немногочисленные обитатели не обременяли себя ни излишним любопытством к прошлому друг друга, ни заботами о будущем.

Впервые увидев разваливающийся деревянный вокзал, железную дорогу, поезда, Лика заболела смутной, бередящей душу тоской. Аркадий становился все вкрадчивее, все маслянее, принялся угождать ей во всем, потакать любому ее капризу.

«Чего он от меня хочет?» – думала Лика и обманывалась, что не понимает.

Однажды он собирался то ли на охоту, то ли на иной промысел… и в уме Лики вспыхнула ужасная мысль: «Хоть бы он не вернулся! Пропал совсем, навсегда!»

В тайге одинокого путника подстерегают множество опасностей – дикие звери, болота, лихие люди, укус ядовитой твари – и другие неприятности. Когда за отчимом со скрипом закрылась тяжелая дверь, Лика бросилась в свою комнату, опустилась на кровать рядом с куклой Чань и горячо, страстно взмолилась: