Дело Томмазо Кампанелла - Соколов Глеб Станиславович - Страница 71

– Спокойно!.. Спокойно!.. Я уже вижу эту комнату в большом доме на большой центральной улице… Раньше домишки в нашем городе были маленькие, кособокие и деревянные… Так я читал в одной детской книжке… Но потом пришли строители и построили большие и светлые дома, и все это сразу, быстро. Неожиданный, молниеносный переход… От грязных кособоких домишек и кабаков, из которых вываливались пьяные, к большим светлым домам!.. Вот это – фактор времени!.. Тот самый фактор времени, который есть подлинная революционность!..

В этот момент в «Хорине», где все слушали эту речь Томмазо Кампанелла, с грохотом распахнулась входная дверь, и, быстро пробежав лабиринт из музейных стендов, а на выходе из него споткнувшись, в хориновский зальчик рыбкой влетел Журнал «Театр» и растянулся на полу между колченогих стульев. Потом, совершенно обалдевший и всклокоченный, он наконец встал, потер ушибленные места, поморщился и проговорил:

– Кажется, ночь закончилась безрезультатно… Мы проиграли!.. Никакого фактора времени быть не может!.. Все это – ерунда!.. Ничего у нас не получится. А все потому, что ничего у нас с самого начала получиться и не могло!..

Вид у него в эти мгновения был чрезвычайно малодушный…

Глава XX

Девять раз «Да!»

Томмазо Кампанелла закончил свое «выступление», и учительница, что руководила хориновской группой детей, неожиданно высказала ему свое мнение по поводу этой да и всех предыдущих его речей:

– Дело не в Лефортово, дело в Томмазо Кампанелла. Какое-то очень глубокое дело заключено в Томмазо Кампанелла. Что же это за глубокое дело заключено в Томмазо Кампанелла, а? Почему вы так мечетесь, Томмазо Кампанелла, отчего так напираете на то, что что-то в Лефортово вас угнетает? Да что же вас здесь угнетает? Назовите!.. Вас, Томмазо Кампанелла, непрерывно колотит какая-то агония. Что с вашими настроениями? Вас постоянно что-то не устраивает в ваших же собственных настроениях, но разобраться в этом вы никак не можете! – сказала учительница стоявшему перед ней Томмазо Кампанелла.

– Да! Да! Да! Да! Да! Да! Да! Да! Да!

– … учительница была поражена тем, сколь истово и страстно согласился с ней Томмазо Кампанелла.

– Вы совершенно правы, – добавил он мрачно к своим «да».

Томмазо Кампанелла вдруг пошатнулся от чудовищной усталости. До этого момента он, как мы помним, все время пребывал в состоянии лихорадочного нервного возбуждения: сначала он говорил о том, что ему нужно спешить, но он не знает, куда ему спешить. Потом он торопился экспортировать революцию в лефортовских настроениях в мозг Шубки. Затем начался период сочинения стихов, во время которого Томмазо Кампанелла приплясывал, как шаман. Потом пришла учительница с группой детей, и Томмазо Кампанелла волей-неволей был вынужден прослушать «Плач» деток по самому себе. Видимо, то сильное нервное возбуждение, в котором он пребывал все это время, а особенно – те крайности, в которые входило его настроение (он то с ужасом представлял себе казематы тюрьмы «Матросская тишина», то ликовал по поводу собственных поэтических успехов), так вот, все вместе это в каждую минуту вечера чрезвычайно истощало его и без того ослабленные нервные силы. Особенно тяжело ему дался «Плач деток по Томмазо Кампанелла». Прослушав в качестве зрителя «Плач», хориновский герой внешне ничуть не расстроился. Хотя на самом деле ощущения его были ужасными. Плач он воспринял как пророческий, как предупреждение свыше. Это был первый момент, когда он испытал в связи с тюремным паспортом по-настоящему сильный страх и глубокую удрученность. Но эти отрицательные эмоции Томмазо Кампанелла постарался загнать подальше в глубь своей души. Он постарался отмахнуться от них. Они и вправду исчезли с авансцены его настроения. Он принялся подбадривать себя и как истинный хориновец, пользуясь радиосвязью, подбадривать и своих товарищей тоже. Так он прочитал свой монолог про гормон мрака и гормон счастья. И все это время он чувствовал страх и подавленность, которые были где-то глубоко внутри него. А на поверхности была веселость, чтение монолога. Такая раздвоенность ужасно истощила Томмазо Кампанелла. Он вдруг почувствовал очень сильную усталость и понял, что если такие же нагрузки станут ложиться на его психику и дальше, он может не выдержать. У него может начаться ужасный провал настроения. Ему может стать совершенно не до хориновского энтузиазма. В таком случае его будет одолевать страх тюрьмы, ему захочется бежать куда-то… Куда – он сам не знал. «Ведь не просто же так я обрадовался этому тюремному паспорту?! Ведь он же кажется мне удачным способом преодолеть угнетающее меня воздействие лефортовских окрестностей», – думал, пытаясь как-то вернуться в прежнее свое состояние, Томмазо Кампанелла. Но потом он вдруг разочаровался в этой своей мысли. Ему стало очевидно, что эта мысль – неправда. Он подумал, что все внутри него, в его мыслях и настроениях, и ощущениях оказалось вдруг ерундой и неправдой. Ерундой, неправдой и не-выходом были его ощущения и страдания по поводу того, что Лефортово его угнетает. Ерундой и неправдой был «Хорин» с его революцией в настроениях. Сами настроения были сплошным самообманом, на основании которого он делал какие-то далеко шедшие, а по сути, бредовые выводы. Монолог его был чушью и самообманом. В тюремный паспорт он вдруг верить перестал. И его одолели такая апатия, безволие, упадок сил и отчаяние, что ему стало по-настоящему страшно и жутко за самого себя.

– … учительница по-прежнему не могла преодолеть шок и вымолвить хоть словечко. Она стояла остолбенев и смотрела на Томмазо Кампанелла. Она, конечно, хотела разоблачить Томмазо Кампанелла, но она никак не ожидала, что он так страстно разделит ее критику в свой собственный адрес.

– Меня постоянно что-то не устраивает в моих же собственных настроениях, – проговорил Томмазо Кампанелла после некоторой паузы. – Понимаете, когда я попал в этот район, я осознал, что другого такого района нет нигде больше в Москве. Эти дома, эта река, даже железная дорога полны мрачного очарования, – действительно, с одной из сторон Лефортовского рынка лежали рельсы ветки Московско-Рязанской железной дороги. – А мрачное очарование – это тоже очарование. Красота может быть не только светлой и доброй. Может быть мрачная и угрюмая красота. Клянусь, я полюбил этот район с первого взгляда! В моей душе всегда сумерки. И когда я вижу сумерки наяву, они мне нравятся. В них я вижу отражение собственных внутренностей.

– Внутренностей? – поразилась учительница. – В сумерках вы видите отражение собственных внутренностей? Это очень странно.

– Да, – подтвердил Томмазо Кампанелла. – Это очень отранно. Но потом я подумал: «А кто знает, какие у меня внутренности?» С чего я взял, что они у меня именно мрачные? Моя любовь к Лефортово была странной: любя, я уставал от мрака Лефортово. Как будто в Лефортово мне все время навязывали точку зрения о том, что я мрачный, мрачный, мрачный. Да и не только я.

– Кто навязывал вам эту точку зрения? – спросила учительница. – Мы, участники «Хорина», ничего вам не навязывали.

Но Томмазо Кампанелла не обратил на ее слова внимания:

– Мне кажется, всем, кто был здесь, навязывали точку зрения, что кругом все мрачно, мрачно, мрачно. Что кругом сплошная депрессия. Было ужасно от этого навязывания, ему волей-неволей приходилось поддаваться, в него сразу начинал верить.

– Никто ничего вам не навязывал! – воскликнула учительница.

– Да, – наконец вновь согласился с ней Томмазо Кампанелла. – Теперь я понимаю, что никто ничего не навязывал. Черт его знает, откуда я все это взял?! Из чего я все это нафантазировал? Может, я грешу на Лефортово потому, что этот район – просто физическое место, декорация, в которой я впервые ощутил некоторые сумеречные настроения. И от этих сумеречных настроений на всю округу ложится мрачная тень.

– Если Лефортово – это театральная декорация, но театральная декорация не виновата, что именно в ней разыгрались ваши мрачные настроения, – заметила руководительница хориновской группы детей. – Какое отношение между декорацией и настроением? Никакого!