Дело Томмазо Кампанелла - Соколов Глеб Станиславович - Страница 19

Темноволосый матрос тем временем продолжал:

– Я это воображаю себе так…

– Воображает он, салага!.. – заметил его длинный товарищ. – Что ты там можешь воображать?!. Ты же ничего не видел!.. Нет, вру, видел… Видел пыльную улицу между покосившихся заборов в родном Котласе… Это ты знаешь где… – пояснил он для попутчика. – …Тоже у нас, на Севере. Он оттуда родом, оттуда и на флот призвался…

– Подожди, дай сказать… Я воображаю это так… – темноволосый матрос еще больше преобразился и сильнее стал похож на совсем молоденького, неопытного мальчишку и уж никак не на бывалого морского волка…

Он продолжал:

– Только что была сумеречная толща вод, водоросли, шевелящиеся, как волосы утопленников, подогретые мясные консервы из банки, сладкий чаек и сразу – театральная премьера, хрустальные люстры, музыка, шампанское!.. Тропические фрукты!.. Что же ты думаешь, мы, матросы Северного флота, в такой ситуации будем глухи к искусству?!. Нет, мы, матросы не глухи к искусству!.. С удовольствием походим по московским театрам… Но только выходить на улицу и на люди станем исключительно вечером, когда и в Москве настанет северный мрак…

– Потому что дневной свет для нас слишком ярок… Мы же привыкли к полярной ночи… А днем будем отсыпаться… Ха-ха!.. – продолжил за него длинный матрос.

– Вот и я так же, – проговорил Таборский.

– Это он шутит, не слушай! – перебил темноволосый матрос. – Просто гулять по Москве днем у нас не будет времени!.. К тому же, мне кажется, что в Москве ночью должно быть совсем не так, как в том городке, из которого мы едем… И даже не так, как в Котласе… В Москве фонари, витрины, море огней!.. Но главное – днем у нас просто не будет времени!..

– Днем мы станем репетировать наш коронный номер – «Гимн утопленников»… Песня в сопровождении стука по переборкам и медленного, плавно замирающего танца… – опять мрачно пошутил длинный матрос. И напел:

«Один из них утоп, ему купили гроб…»

– Ладно, это тоже дурацкая и грубая шутка… Не слушай его!.. Он иногда так мрачно шутит… Но он в душе не такой!.. – проговорил темноволосый матрос, обращаясь к случайному попутчику. – Скажем тебе честно, чтобы не морочить голову… – уже более просто, торопясь, словно бы боясь не успеть рассказать всей истории, продолжил темноволосый. – Мы едем самую малость на отдых, в отпуск – воспользоваться, так сказать, всеми преимуществами яркого столичного города, каким, безусловно, является Москва – столица нашей Родины, а большей частью – и это главное, на конкурс военной песни… Мы же тебе сказали – мы участники самодеятельности… И как участникам самодеятельности нам дали очень краткосрочные отпуска…

– Вот только забыли снабдить всем необходимым для отпуска… Деньгами, например… Ха-ха!.. В достаточном количестве… – в который раз уже перебил его длинный товарищ. – Но нам даже на это совсем не обидно… А обидно нам, конечно, большей частью за Державу… За что же еще нам обижаться!..

И длинный матрос опять запел:

«Один из них утоп, ему купили гроб…»

В стуке колес и хриплых гудках локомотива поезд мчался в Москву. Мимо проплывали сторожевые вышки лагерей и сонные северные поселки… После описанного разговора в купе с прежней яростной силой возобновилась игра в «двадцать одно»…

– Еще!.. Себе!.. Очко!.. Пас!.. – пока еще не очень громко доносилось из-за наглухо закрытой двери.

Меж тем в коридоре поезда уже приглушили свет. Большинство пассажиров давным-давно успели лечь на полки и заснуть, насколько это было возможно в трясущемся и расхристанном, давно требовавшем ремонта вагоне. Но в купе, где ехали трое, действие никак не хотело прекращаться…

Через какое-то время проводница, сквозь сон, успела через приоткрытую дверь заметить, как один из игроков в карты, пошатываясь и зажав в руке мятый сторублевый билетишко, направился куда-то по коридору, явно за водкой, – то ли в ресторан, то ли… Потом еще… Потом другой игрок в карты ходил за водкой… А вскоре шум и крики из этого купе стали разноситься по всему вагону без всякого стеснения. Безобразие-таки началось!..

Не дожидаясь, пока к ней придут жаловаться возмущенные пассажиры сперва соседних, а потом и не только соседних купе, проводница встала с полки, оделась и направилась к той двери, из-за которой вовсю раздавался шум.

Подойдя к двери, она остановилась и стала слушать, что же все-таки кричат внутри, пытаясь таким образом понять, что же там происходит и не слишком ли опасно ей одной усмирять хулиганов, – не стоит ли запросить подмогу в соседнем вагоне, а то и у бригадира проводников, ехавшего в пятом, штабном?..

Некий человек, по голосу вовсе и не показавшийся проводнице пьяным, или уж по крайней мере показавшийся не столь безобразно пьяным, как это можно было вообразить поначалу, громко кричал внутри купе:

– Эх вы!.. Вроде и сироты, вроде и горя хлебнули!.. Да как же можно не понимать преимуществ свободы перед несвободой!.. Эх, матрос!.. Чем ты восхищаешься?! Лагерями, мраком, полярной ночью?!. Если ты так уверен, что наш край – мрачная северная тюрьма, то… то… – говоривший явно захлебывался от душивших его чувств. – Как же ты можешь все это любить таким… тюремным?!. Ты же сам говорил… Ты же сам видел: и мрак, и тюрьма, и ужас!.. Ты же видел, видел!..

– Что с тобой?!. Тише ты!.. Э-э, Таборский, да не дергайся ты так, поранишься… Э, да подержать тебя что ли?!. Не ровен час… Вот ведь, угощал-угощал… Что с тобой случилось?!. Э-э, да ты, дядька, оказывается, ужасно нервный. К тому же пить тебе по многу не надо!.. Эк ты разошелся… – тот, что отвечал, был явно в гораздо более миролюбивом и благодушном настроении, чем тот, первый, и это немного успокоило проводницу (появилась надежда, что до драки все-таки не дойдет). Впрочем, в голосе человека звучала сильная озабоченность, что свидетельствовало о том, что происходило что-то весьма серьезное…

Он продолжал:

– Мы же тебе, Таборский, чин-чинарем рассказали, и нам казалось, что ты должен был понять, что мы есть никто другие, как ужасные романтики!.. Только романтика у нас своя, особая, северная – мрачная романтика!.. Что же из-за нее тут ни с того ни с сего так орать?.. Романтика – не белена, чтоб ее так объесться!..

– Эх, матрос!.. Знал бы ты, какая плохая и мрачная вещь эта твоя мрачная северная романтика!.. Как сил у меня от нее нет, как весь я задушен и загублен!.. Ведь я – труп уже, труп!.. Вся душа уже съежилась и умерла… Ты же видел, видел: этот край – и мрак, и ужас, и тюрьма!.. Кругом!.. Душа съежилась и умерла!.. – казалось, он, этот говоривший, плачет уже, по крайней мере в голосе его явственно дрожало отчаянное, обреченное рыдание. И вдруг со страшной силой, непобежденно, словно яростно сопротивляясь чему-то, словно отталкивая в ужасном порыве тянувшуюся к его сердцу черную костлявую руку, он воскликнул:

– Не-ет!.. Нет!.. Не умерла еще моя душа, не умерла!.. Я не умер душой!.. Не верю, что умер!.. Кабы умер – как бы я мог сейчас в этом поезде ехать!.. Разве мертвецы в поездах могут ездить?!.. Разве мертвецы в поездах «Русскую» с матросами распивают?!.. Не-ет, душа моя не умерла!.. Как же я мог отчаяться и подумать, что душа моя умерла!.. Какой же я ужасный дурак после этого!.. Как же я мог так подумать?!. Как я, Таборский, мог так подумать?!.

– Эй, вы там, потише не можете!.. – забарабанила проводница по двери купе. – Расшумелись!.. Отдохнуть не дадут, буяны чертовы!.. И что же это за пассажиры такие!.. Пока до Москвы доедут, все нервы измотают… Пьяницы проклятые!..

Постучав таким образом, она подбоченилась и стала ждать, – не произойдет ли теперь чего, успокоятся в купе или нет; испугаются ли ее грозного крика?..

Не, скорее всего, те, что были в купе, крика не расслышали, а на стук не обратили внимания:

– Не-ет, я еще жив!.. И я еду в Москву! – продолжал тот, что только что был готов рыдать. Казалось, он воспрял духом:

– Я еду в Москву! Мне хочется туда, домой, где я родился и вырос, где широкие улицы и фонари, рекламы и театры… Где театр имени Пушкина, в котором работала моя покойная мать… Мне хочется бульваров и площадей, метро!.. Мне хочется большой и полной, счастливой и радостной, как весеннее утро детства, свободы!..