Дело Томмазо Кампанелла - Соколов Глеб Станиславович - Страница 107

– Что это? Радиостанция? Зачем? – чрезвычайно поразилась Лефортовская Царевна.

– Понимаете… – принялся объяснять ей курсант-хориновец. – С помощью радиостанций, с помощью радиомостов, хориновцы, которые находятся в разных точках Лефортово, одновременно незримо точно бы присутствуют везде, где есть их товарищи.

Лефортовская Царевна на мгновение о чем-то задумалась, прикусив губу.

– Да… А неплохо было бы включить все это в наш спектакль! – сказал тем временем Господин Радио.

– Странный вы человек! – откликнулся курсант-хориновец. – Все это и так давно уже включено в наш спектакль.

– Получается, сейчас здесь незримо присутствует Томмазо Кампанелла? – проговорила наконец Лефортовская Царевна.

– Получается, да, – ответил курсант-хориновец.

– Вы так здорово все объясняете… – неожиданно томным голосом сказала ему Лефортовская Царевна. – Мне кажется, вы очень умный.

– Спасибо за комплимент, – курсант-хориновец потупил взор и покраснел.

Возникшую паузу прервал нищий Рохля:

– Доча, это же ты там ночью сидела, царевна прекрасная! Только сейчас я догадался: это же ты там в позднюю смену осталась. Тебе и смену выполнить охота, рублишек подзаработать. И в голову тебе все лезет… Не мукомолка лезет, и не любовь даже. Другое лезет. А и деньжишек подзаработать трудом нелегким, трудом истовым… Ты в то время о другом думала. О другом… Я ведь чувствовал, как ты думала… Я всю мысль твою чувствовал… За Шубку ты боялась, за Шубку! Болтается мальчонка целыми днями один. Про то, что с ним на улицах темных, улицах Лефортовских случиться может, один только Рохля знает. Дурное случиться может, страшное. Дурной человек у нас здесь появился.

Господин Радио вздрогнул.

– Да что ты несешь?! Типун тебе на язык! – сказала с раздражением Лефортовская Царевна, наблюдая, как Господин Радио уже в который раз безуспешно пытается завернуть шубку в широкую тряпицу и обвязать куль веревкой. – Ты лучше вот что мне скажи, Рохля, ты Шубку не встречал?

– Шубку? – нищий вдруг посерьезнел. – А что, он пропал? Ох, нехорошо это, нехорошо, Царевна ты наша Лефортовская. Нехорошо…

– Мы с ним должны были встретиться, а он не пришел, – ответила Лефортовская Царевна.

– Ох, как это нехорошо! Ох, как нехорошо! – забеспокоился нищий. – Говорю же я, человек тут один нехороший ходит… Только бы ему Шубка не попался…

Вдруг лицо нищего стало злым. Он посмотрел на Лефортовскую Царевну и сказал:

– Молодая, беспечная ты баба! Разве можно было Шубку-то одного на улицы гулять отпускать? Разве можно?! Забыла, как в прошлом году из соседнего дома мальчика-то оскопили. Вот такой же вот зверь ради смеху-то, чтоб характер свой показать и оскопил. Забыла? Не думаешь об этом? Шубку-то своего на место этого мальчика не подставляешь?

А действительно, Господин Радио читал как-то в газете про то, что в Лефортово сорокасемилетний бывший зек оскопил четырехлетнего мальчика.

Нищий отвернулся от Лефортовской Царевны и продолжал говорить уже глядя то на Господина Радио, то на курсанта-хориновца, которые сидели сбоку:

– А отец Шубкин – Томмазо Кампанелла – артист ничего, только глупый. И занят очень сильно. И днем и ночью все театр, да театр. Конец ему скоро! Скоро в тюрьму «Матросская тишина» сядет!

Господин Радио облизал пересохшие губы.

– Сошлют его скоро на Север. Там, где реки Пинега, Вычегда, – продолжал Рохля. – Будет как декабрист. Во глубине северных руд храните гордое терпенье!.. А Шубка будет как дите декабриста: бедный, несчастный станет к отцу на свидания ездить в мрачную шахту.

– Постой, ты же сказал… – перебил его Господин Радио. Но договорить самопровозглашенному режиссеру самого необыкновенного в мире самодеятельного театра не удалось: Лефортовская Царевна подняла вверх свой маленький кулак и с исказившимся лицом сильно опустила его нищему прямо на драный треух.

– Ах ты тварь, разве мало тебе того напряжения, которое и так на нас каждый день обваливается?! Что же ты душу-то мою истязаешь?! – вскричала она.

– А разве можно было его одного-то, разве можно?! – слабый женский кулачок был Рохле что подувший сквозняк. – Забыла про мальчика-то из соседнего дома? Не переживаешь больше? А ведь переживала раньше! Ох как переживала!

– Что же мне теперь из-за него с ума, что ли, сойти?! Сколько же еще смогу я переживать?! Нежить ты, подлый ты нищий! Одно у тебя на уме – с ума всех свести!.. Хочешь всем такой страх и ужас привить, чтобы люди уже и жить не могли! А я не могу, не могу, не хочу так! Мне-то куда деваться… Мне на мельничный комбинат надо с утра. Хочешь, чтобы опять все мои прежние страхи ожили?! Чтоб не смогла я ни жить, ни работать больше!

Трясущимися руками Господин Радио еле-еле наконец завязал куль с шубкой.

– Ничего-то в жизни моей нет и не будет кроме этого долгого, унылого долготерпения, долгого-долгого… – проговорила Лефортовская Царевна с каким-то значительным, тягостным надрывом.

Наступила долгая пауза. Как раз по Бауманской улице проехал с грохотом трамвай, и потом воцарилась тишина. В следующее мгновение Рохля закричал:

– Я за что выступаю? Я за бдительность! Нужно… Ежечасно о страхе думать нужно, если того, что есть страшного-то, не боишься. А ты того, что есть страшного-то, – боишься. Вот о страхе и не думаешь. Это ты – нежить. Чур тебя! Чур!.. Пошла отсюда! Пошла! Вон пошла! Гадина!

Брызгая слюной, Рохля начал размахивать своей палкой, пытаясь достать Лефортовскую Царевну, которая в первые мгновения отчего-то никак не могла сдвинуться с места, точно разговор с нищим загипнотизировал ее. Но вот Лефортовская Царевна отчаянно взвизгнула и кинулась в двери метро. Куль с шубкой остался в руках у Господина Радио. Курсант-хориновец выхватил его и бросился за Лефортовской Царевной. Господин Радио, еле увернувшийся от клюки нищего, которой тот орудовал как палицей – за ним…

Они догнали Лефортовскую Царевну уже на самой платформе.

Курсанта-хориновца поразил вид молодой женщины: щеки ее пылали возбужденным румянцем, на лице играла улыбка. Любой, взглянувший на нее сейчас, сказал бы, что у нее прекрасное настроение, словно она возвращается со счастливого любовного свидания.

Курсант-хориновец и Господин Радио подбежали к ней и остановились рядом как вкопанные.

– Вот!.. Вы забыли, – протянул ей курсант-хориновец куль с шубкой.

Лефортовская Царевна взяла у него куль, но не произнесла ни слова. На лице ее по-прежнему блуждала улыбка. Чувствовалось, что она хочет сказать что-то, но то ли никак не решается, то ли никак не находятся подходящие слова.

С шумом отошел и скрылся в тоннеле поезд.

– Ну, говорите же! – неожиданно для себя резко произнес курсант-хориновец.

Она точно только этого и ждала – чтобы ей разрешили…

– Вы не поверите, я бы прежде никогда не решилась так кого-нибудь треснуть. Пусть даже такого, нищего. А тут – треснула. И словно весь вечер вдруг другой стороной повернулся. Я ведь, действительно, об оскопленном мальчике из соседнего дома непрерывно думала, думала. Но зайти к нему в соседний дом, посмотреть на него боялась. В последнее время непрерывно думала. Но так и не зашла. Страшно зайти. Думала, что ничего уж не поправить, что ужасно это, хуже смерти. Весь этот мальчик из соседнего дома теперь один сплошной ужас. Не мальчик, а мальчик-ужас. Живет в соседнем доме. И ужас этот, как зараза, как чума, все окрестности заражает. Каждый, кто про этот ужас хоть слово услышит, уже оказывается заражен им. Это как компьютерный вирус: стоит только впустить его и все – дальше адская работа пойдет сама собой, самоигрально. О мальчике из соседнего дома… Тут, конечно, тем тяжелее думать, что думать-то уже нечего… Уже ничему не поможешь… Что тут думать?! А о злодее этом – пусть милиция думает!.. Так что – что тут думать!.. А ведь все одно, думать-то нечего – а я непрерывно думала, думала. И главное, все мысли ни к какому заключению не приводят. Ужасный, разрушительный процесс, каждая мысль ранит и убивает, а ни к какому итогу, заключению он не приходит. Мысли крутятся, крутятся. И чувствую уже – совсем мне плохо. А все – думаю. А тут – нашла в себе силы – треснула этого нищего по голове, как будто он и эти мысли – это одно и то же, как будто он эти мысли олицетворяет! И точно нормальная, спокойная жизнь обратно ко мне вернулась. Пусть я понимаю, что это очень беспечное поведение, и пусть не думать ни о чем кошмарном мне удается лишь с большим трудом… Плевать! Не буду больше думать – и все!