Скажите там, чтоб больше не будили - Скаландис Ант - Страница 4

Первые ощущения напомнили Геннадию эффект легкого опьянения.

Голова закружилась, стены комнаты поплыли. Потом все вокруг стало медленно растворяться в золотисто-розовом свете. И тогда он понял, что смотрит на солнце, на только что проснувшееся утреннее солнце, которое уже светило, но еще не ослепляло. Свет лился сквозь листву берез, а листва была мокрой и сверкала на солнце. И березы тоже были мокрыми и отливали матовым розовым блеском.

"Какой кадр! – подумал он. – Киношники могут мне позавидовать.

Ни один стереофильм не даст такого эффекта. Ведь это солнце, его же просто кожей чувствуешь, так оно прекрасно!" Ему все еще казалось, что он сидит в кресле, хотя никакой машины, никакого УАНа перед глазами не было, а был только лес и за деревьями солнце. Но удивляться в общем-то не приходилось. Агрегат уже не первый раз вытаскивал из его памяти какое-нибудь чудесное воспоминание и разворачивал перед глазами красочную картинку. Случалось, Геннадий даже забывался и вскакивал, и тогда из рук выскальзывали иголки, и начинала хлестать кровь из подающего шланга, и приходилось, быстро очухавшись, выключать всю систему, и мазать руки йодом, и вытирать испачканный пульт. А иногда великолепная картина исчезала сама, становясь поначалу зыбкой и нереальной. Так было чаще, и он, чувствуя, как трезвое сознание постепенно возвращается, нашаривал в разноцветном тумане тумблер и выключался.

Теперь он понимал, что вставать не стоит, уж больно шикарный выдался пейзажик и, что удивительно, совершенно незнакомый. И все же почему-то ужасно хотелось встать. Ноги затекли, как после долгого сна в неудобной позе – размять бы их! Он впился пальцами в подлокотники кресла и обнаружил, что они влажные и шелковистые, как трава. И тогда он взглянул на свои руки: в каждом кулаке было зажато по пучку только что вырванной травы. Локти его упирались в землю, а спина была прислонена к березе, и он уже чувствовал теперь жесткость и шершавость коры у основания дерева.

Господи! Да сколько же можно спать?!

Ловким движением он поднялся на ноги. Потом раскинул в стороны руки и сладко потянулся. Потом помахал руками, методично, по всем правилам, как когда-то на тренировках по баскетболу, повращал корпусом, присел, подпрыгнул как можно выше, еще раз присел и снова подпрыгнул. Тело было послушным и сильным.

"Вот это да! – мелькнуло в мозгу. – Молодец УАН!" И сразу же вслед за этим: "Какой УАН? О чем ты?! Право, какие дурацкие сны снятся иногда людям! Какой-то жуткий агрегат, какой-то магазин спорттоваров, драка какая-то безобразная, опять же программа «Время» и в сотый раз о гонке вооружений… Нелепый сон, нелепый до смешного".

И он засмеялся. Даже не потому, что было смешно, а потому, что было весело, потому что было легко и радостно. Он шел через лес навстречу солнцу и смеялся. Смеялся так громко и заразительно, что на смех его из лесу вышли люди. Они остановились на поляне рядом с ним и тоже начали смеяться. Так они стояли все вместе и смеялись. И он видел, что это его друзья. Кого-то из них он уже встречал раньше, только не помнил где; других – видел впервые, но это почему-то не имело никакого значения. Он знал, что все они его друзья.

И вдруг узнал одного. Это был Стебель, Сашка Стеблов, аспирант с их кафедры. Полгода назад он разбился насмерть, налетев своим мотоциклом на грузовик.

Геннадий сразу перестал смеяться, и все тоже замолкли. А Стебель подошел и сказал:

– Ну, здравствуй!

– Здравствуй, – ответил Геннадий.

– Здравствуй! Ну, конечно, здравствуй, чepт тебя подери! – зашумели все и стали по очереди подходить и жать Геннадию руку.

– А я вот тут спал, – сообщил Геннадий и растерянно замялся. Мне сон снился. Как будто живу я в огромном душном городе, и жизнь вокруг такая мрачная, такая печальная, безотрадная, что от нее хочется спрятаться. Куда-нибудь, все равно куда: в алкогольный дурман, в разврат, в тяжелую, изнурительную работу, в сумасшедшее творчество, в машину наслаждений, наконец, которую я сам изобрел недавно… Потому что мне было страшно жить. Мне было страшно, – повторил он медленно, вдумываясь в смысл произносимого ("Почему в прошедшем времени, почему?"), и совсем растерялся.

Ему помог Стебель.

– Это был сон о нашем прошлом, – объяснил он, слегка нахмурившись. – Но давай сейчас не будем об этом. Хорошо?

– Хорошо, не будем, – согласился Геннадий.

И все заговорили одновременно:

– Не будем! Чего там! Действительно, ни к чему! Да и зачем?

И снова им стало весело. Ведь начинался новый день, прекрасный, как все дни на этом свете.

Они сели кружком и принялись доставать из сумок вино и еду. Геннадию налили огромный бокал искрящегося золотом божественного напитка. Удивительное это было вино: его можно было пить много, очень много, сколько угодно, а опьянение получалось легким, как от запаха цветов и молодой хвои, когда приходишь в лес после долгой городской маеты. И бокалы звенели, когда они пили за дружбу и счастье, а бутерброды с беконом, пироги, сыр, овощи и фрукты – все это было восхитительно вкусным, и друзья переговаривались между собой и улыбались Геннадию и ни о чем не спрашивали его. И все это было здорово, но давешний сон вдруг снова всплыл у него в мозгу с отчетливостью воспоминания о вчерашнем – нет, о сегодняшнем – дне: и драка у магазина, и все кошмары, о которых так спокойно вещали дикторы телевидения.

– Мужики! – встрепенулся Геннадий. – И вы, конечно, девушки.

Послушайте. Это все здорово очень, что мы тут с вами пьем и веселимся, но ведь в мире так много еще грязи и горя. Ведь где-то там еще льются слезы и кровь, ведь умирают же там от голода, войн, болезней. Да что там! И здесь… Вы извините, я выпил, наверно… Не то говорю? Но ведь стыдно же, братцы! Разве не так?

Он поймал на себе грустные понимающие взгляды своих новых друзей и потерянно замолчал. А Стебель, который сидел, потупив взор и задумавшись, поднял вдруг голову и сказал: – Не так. Ты пойми, Генка, мир, из которого ты пришел, для тебя больше не существует. И для нас тоже. Туда вернуться нельзя. Понимаешь? Это не в другой звездной системе и даже не в другом измерении.

Тот мир – только в прошлом и больше нигде, если только не считать еще памяти нашей. Но время необратимо, а память нельзя превратить в материальный мир. Это аксиомы. Для всех миров. Запомни их, Генка. И еще запомни. В э т о м мире нет несчастных и нет подлецов. Здесь никто не голодает и никто не убивает себе подобных. На этой Земле счастливы все. Понимаешь, все.

– Все? – не поверил Геннадий.

Он уже начал что-то понимать, но мысль о том, что оба мира – новый и старый – одинаково реальны, пока не укладывалась в голове.

Один из двух хотелось считать сном. Так было удобнее. Привычнее.

– Все счастливы? – переспросил Геннадий. – И ты это говоришь серьезно? Но ведь сюда попадают те же самые люди, они же не умеют быть счастливыми.

– Чепуха! – разозлился вдруг Стебель. – Любой человек умеет быть счастливым. А сюда, кстати, попадают хоть и те же люди, да не все. Сюда попадают, как правило, изобретатели, художники, поэты…

– Творческая элита? – ядовито спросил Геннадий. – Фу, какая гадость! Куда ж это я попал? Значит, и здесь некий фашиствующий владыка – может быть, сам Всевышний, а? – занимается селекцией вида гомо сапиенс: на агнцев и козлищ, на арийцев и неарийцев, на людей и нелюдей… Проклятый мир!

– Помолчи, – оборвал его вдруг спокойно и строго добродушный бородач с мудрыми глазами священника или философа. – Сначала все не понимают. Каждый не понимает по-своему. Но ты обязательно поймешь: это действительно мир, в котором счастливы все. Поймешь. А пока просто верь нам.

И он поверил. Почему-то поверил. И тогда ему сделалось по-настоящему хорошо.

На поляну внезапно опустился… Геннадий назвал бы это глайдером – он именно таким представлял его себе по фантастической литературе и рисункам Георгия Макарова.

– Ребята, глайдер прилетел! – крикнул какой-то веселый парень, раздетый до пояса. – Кому в город надо?