Катализ - Скаландис Ант - Страница 19

В новом наряде лже-Брусилов принял свою красавицу спокойнее, но все-таки опять в отчаянии ударился лбом о стенку, и девице пришлось вновь исчезнуть в ящике, запрыгнув в него на этот раз рыбкой, и что-то вновь булькало и хлюпало, словно огромная раковина всасывала в себя воду.

На третий раз красотка оказалась в колготках и рубашке, завязанной на животе узлом, а в ящик прыгнула красивым, профессионально отработанным флопом. В четвертый – на ней был лишь бикини ярко-розового цвета, а скрытый в полу трамплин позволил сделать сальто, прежде чем упасть в ящик. В остальном все было так же. А вот пятое появление стало сюрпризом: красотка вышла в золотистом скафандре, таком, как был на Юхе, подруге Ли. И зал ответил на это шквалом аплодисментов, криками, пальбой из хлопушек, – словом, радостью небывалой. Женька растерялся, все мысли его спутались, и что-то говорил Станский, и Черный упрямо раскрыл рот, но ничего не было слышно.

А лже-Брусилов в ответ на скафандр изобразил гнев и ярость: подпрыгивал, топал ногами, рвал на себе волосы, клочьями бросая их на пол, а под занавес огреб в охапку прекрасное золотистое тело и собственноручно запихал его в ящик сверху.

От шестого же выхода Женьку бросило в жар.

Да, танцовщица была очаровательна даже в плаще, да, тело ее было само совершенство, да, в колготках и, тем более, в бикини она не могла не возбуждать, но все это были детские игрушки рядом с ее шестым выходом. Рядом с шестым выходом этой королевы секса казались смешными и несерьезными все самые блистательные танцы Светки, все когда-либо виденные Женькой эротические сцены в кино, наконец, все, что он успел увидеть и нафантазировать здесь, в Норде.

Наготу танцовщицы прикрывали теперь лишь две ярко-салатовых звездочки на сосках, да такого же цвета узкая полоска ткани между ног. Но не это было главным. Главным были ее движения, ее позы, жесты – невероятные, неподвластные уму, гипнотизирующие.

И лже-Брусилов упал на колени, издав вопль восторга, и на коленях пополз к ней. И вот тогда в шестой раз безропотно вышедшая из ящика слева девушка в плаще подошла к коленопреклоненному артисту и, подняв его за шиворот, под веселый смех публики подтащила к ящику и затолкала туда же, где исчезали все ее «двойняшки». И снова было бульканье, а обнаженная продолжала танцевать как ни в чем не бывало. Потом та, что в плаще, взяла и проткнула пальчиком пресловутый ящик, и он стал со свистом сдуваться, сморщиваться, а обнаженная все танцевала, и, наконец, волшебная конструкция легла грудой серебристого тряпья у ног девушек, и тогда в зале погас свет.

Вспыхнул он уже при пустой сцене. Только белые мохнатые звери все так же монотонно вращали ось, и тихо, будто откуда-то очень издалека, быть может, из прошлого века, доносилась мелодия «Песенки о медведях».

9

Любомир наполнил рюмки, и они выпили, молча и не чокаясь. Выпито было уже немало, но хмель не брал их. Или почти не брал.

– Никто не желает прогуляться в сортирное заведение? – спросил Женька.

– Пошли, – сказал Цанев.

Петляя между столиками, они прислушивались к разговорам. Здесь объяснялись на разных языках, в том числе и абсолютно незнакомых, но русский был все-таки очень популярен в Норде, и фразы на нем то и дело слышались отовсюду.

– Кротов сегодня будет здесь. Я тебе точно говорю. Кротов…

– … потрясающее впечатление. Она выходит из воды вся в грязи…

– Представляешь, он прямо так подваливает ко мне и говорит:

«Оранжисточка ты моя…»

– Куда ведет сценический прогресс, этого еще никто не знает…

– … разговаривать с человеком, который не может отличить зеротан-А от зеротана-Б…

– Действительно, – тихо сказал Любомир, – о чем можно говорить с таким человеком.

Женька грустно хмыкнул.

Они уже входили в сверкающий белизной и зеркалами туалет.

– … так что я не против грин-блэков в принципе, но методы!..

– Сибр твою мать, прости Господи, но это же бардак!..

– … эти антисеймерные шоу. Они, по сути, превращаются в антибрусиловские. Противно…

«Вот именно, – подумал Женька. – Антибрусиловское шоу».

И тут же: «Что?!!»

Он чуть не бросился догонять говорившего, но тот уже скрылся за дверью.

– Слышал? – спросил Женька у Любомира.

– Что? – не понял Любомир.

– Про Брусилова.

– Про Брусилова – только от тебя.

И Женька понял: Цанев ничего не слышал. Может быть, и не было ничего.

– А что такое? – спросил Любомир.

– Да так, зеротан-Б, зеротан-А, лабуда всякая.

«Схожу с ума, – думал Женька в панике. – Антибрусиловское шоу и артист, похожий на Витьку. Впрочем, Брусиловых на свете много.

Ведь так? Ну, а эта секс-бомба? Вылитая Светка. Может, Цанева спросить? И ведь еще не пьян. Антибрусиловское шоу… Зеротан-Б…

Сибр вас пересибр! Господи, какой еще сибр?! Схожу с ума».

И снова со всех сторон доносились русские слова:

– Пей до дна! Пей до дна!

– Апельсины только резиновые…

– … говорить по большому счету, Конрад, конечно, не дурак…

– Мамочка, куда же ты пресся?

– А вот и наши сортирные гуляки. Ну, как оно там?

Спрашивал Черный.

– Нормально. Все сделано под старину, – сказал Цанев. – Двадцатый век.

– А вообще очень чисто, – добавил Женька, – и свежайший воздух.

– Предлагаю тост за чистоту сортиров, – провозгласил Цанев.

И тут подошел официант.

– Господа желают чего-нибудь?

– Принесите, пожалуйста, сигарет, – попросил Женька.

– Марка? – спросил официант.

– «Чайка», – брякнул Женька, почему-то вдруг вспомнив детство, школьный двор, майский солнечный день и сигарету «Чайка», одну на троих, которую он тайком стянул у отца.

Официант записал. Потом наклонился над столом очень низко и шепотом спросил:

– Господа не зеленые?

– Нет, – решительно сказал Черный.

– Я так и подумал, – официант расплылся в улыбке. – Тогда могу вам предложить восхитительный деликатес, который есть сегодня в меню – девичьи соски, обжаренные в оливковом масле.

Женька поперхнулся. Цанев приоткрыл рот. Черный смешно хлопал глазами. Станский переспросил:

– Какие, простите, соски?

– Девичьи, – повторил официант все тем же шепотом. – Соски девушек шестнадцати–семнадцати лет. Это лучший возраст, – пояснил он. И видя странную реакцию гостей «Полюса», счел нужным добавить: – Господа пугливы. Я понимаю. В случае чего говорите, что это… ну, я не знаю… пикадульки, что ли, или горох. Хорошо? А вообще имейте ввиду, мы почти не нарушаем закона. Мы получаем соски в виде консервов. Мы не любим рассказывать об этом, но раз уж господа так пугливы… Так что же? Я слушаю вас.

– Давайте соски, – сказал Станский.

– Четыре порции? – поинтересовался официант.

– Три, – сказал Станский, поглядев на белого, почти как столик, Женьку.

– Я тоже не буду есть, – сквозь зубы процедил Черный, когда официант уже ушел.

– Вегетарианцы всегда были мне смешны, – жестко сказал Станский. – А абстрактные гуманисты еще более нелепы в обществе каннибалов. Мне – так будет очень интересно откушать жареных сосков. И никого, заметьте, никого я этим не убью.

– Ты псих, Станский, – выдохнул Черный.

– Надо быть проще, Рюша, – вступился за Эдика Цанев.

– Молчи, эскулап. Вы, медики, все людоеды. По определению.

А Женька ничего не говорил. Женька вспоминал трюм с отрубленными руками и представлял себе другой трюм – полный консервных банок с сосками, нарезанными с шестнадцатилетних девочек… Мелькнула идиотская мысль: сколько же должно стоить такое блюдо? Это ведь даже не соловьиные язычки… Он вспоминал отрезанные руки и чувствовал, что весь роскошный ужин может очень скоро оказаться где-нибудь в невероятно чистом сортире со свежайшим воздухом.

– Очнись, Евтушенский! – толкнул его в бок Цанев. – На вот, выпей.

Рюмка водки пошла на пользу. Тошнота отступила. Но пришел страх.

Мир, в который они попали, был до жути чужим. И коварным. Он расставлял повсюду потрясающе хитрые ловушки с восхитительными приманками в виде примитивных соблазнов, в виде красоты и любви, в виде тепла и уюта, в виде таинственно воскрешенных воспоминаний прошлого. Но на поверку он, этот мир, оказался гадким, грязным, уродливым. Мир, где царила бессмысленная жестокость, разврат, каннибализм и равнодушие к смерти.