Сон в Нефритовом павильоне - Автор неизвестен - Страница 4

В повести Ким Ман Чжуна «Скитания госпожи Са по югу» звучит призыв к нравственному мужеству, личному совершенствованию, которое должно помочь выстоять против разлитого в обществе зла и дождаться торжества справедливости. В «Облачном сне девяти» писатель приходит к буддийскому пониманию пути человека в мире: герой романа, казалось бы добившись всех благ и почестей, осознает тщету человеческих желаний и добровольно ставит им предел, пробуждаясь ото «сна».

Иное дело в нашем романе. Хотя в нем с самого начала участвуют буддийские персонажи — сам Будда, бодисатвы, святые-архаты, — их задача состоит в том, чтобы привести в движение механизм интриги, а в некоторых случаях «подправить» его. Мировоззренческой нагрузки божественные герои не несут. И сам мотив «сна» не истолковывается в духе буддийской аллегории. Названием романа автор хочет сказать читателю: все, о чем будет рассказано, — не истинные события реальной жизни, это лишь видения, приснившиеся подгулявшим небожителям в Нефритовом павильоне. Как во всяком сне, здесь будет много похожего на окружающую нас земную жизнь, но не меньше будет и чудес, волшебства, невероятных подвигов и превращений.

Действие романа (кстати, как и произведений Ким Ман Чжуна) происходит в Китае. Исследователи усматривают в этом своего рода уступку литературной традиции, которая одновременно помогает «замаскировать критику современной писателю действительности».[10] Немаловажно, наверное, и то, что бескрайние просторы Китая предоставляли куда больше места для буйства авторского вымысла, чем сравнительно небольшие и куда лучше известные читателю пределы родной страны. И вообще, так оно спокойнее: речь, мол, идет о другой стране, о чужеземных властителях, об уже сошедшей со сцены династии Мин.

Но нарисованный в романе «Китай» весьма условен. Не будем говорить об изображении окраин страны, которые фантазия автора населила добрыми и злыми великанами, девами-кудесницами и свирепыми варварами, заполнила сказочными реками и горами. Очень вольно обращается он и с географией мест общеизвестных. Так, герой за несколько дней без видимых усилий добирается верхом на осле с нижнего течения Янцзы до минской столицы, между тем расстояние там без малого полторы тысячи километров. В другом случае герои на лодках попадают из реки Цяньтан прямо в знаменитое своей красой озеро Сиху, в действительности же между рекой и озером пролегает цепь холмов. Зато — видимо, в качестве своеобразной компенсации — возле расположенного посреди перерезанной каналами плоской равнины города Сучжоу автор помещает какие-то горы. Но и там, где искажений нет, все равно упоминаемые города и провинции, горы и реки изображены столь в общих словах, настолько лишены специфических примет, что ясно: автор знает о них лишь понаслышке.

Не менее вольно обращаются в романе и с историей. Среди врагов Минской державы, описаниям войн с которыми отведена значительная часть повествования, наряду с реально существовавшими монголами и полумифическими «варварами» — манями (под которыми подразумевались народы, населявшие юго-западные окраины империи и сопредельные районы), вдруг обнаруживаются сюнну, более известные нам под именем гуннов. Но ведь эта некогда могущественная народность растеклась по лику земли, обескровилась в походах и войнах и перестала существовать к VI в., за тысячу лет до минов! Вдобавок предводитель сюнну зовется Елюй, а это имя императора династии Ляо, основанной в X в. совсем иным народом, киданями, и властвовавшей над Северным Китаем и Маньчжурией.

В то же время в романе вовсе не упоминаются истинные соседи минского Китая, с которыми у последнего были постоянные контакты, а порой и столкновения — Вьетнам, Япония и, что особенно примечательно, Корея. Родная страна была слишком хорошо знакома и автору и читателям, чтобы ее можно было изобразить в том же условном ключе, что и другие названные в романе земли. Одним словом, современному читателю не следует слишком буквально воспринимать встречающиеся в книге указания на ту или иную эпоху или годы правления — чаще всего это следствие свойственной ряду дальневосточных литератур манеры «точно» датировать даже самые невероятные события (все же к переводу приложена хронологическая таблица, призванная помочь читателю ориентироваться в долгой веренице упоминаемых в романе династий). Равным образом нет нужды точно подсчитывать прожитые героями романа годы или их возраст, — и здесь автор также допускает изрядные вольности.

В чем создатель романа верен исторической истине, так это в воспроизведении китаецентристских воззрений правителей Срединной империи, их убежденности, подлинной или напускной, что все окружающие народы по природе своей не могут быть никем иным, как подданными или вассалами Сына Неба, который волен казнить их и миловать. Это высокомерие, питавшееся верой в превосходство китайской культуры и государственных установлений над всеми прочими, не могли истребить никакие жестокие уроки истории: ведь в действительности Китай только за последнее тысячелетие пять раз полностью или наполовину завоевывался теми самыми народами, которых официально третировал как «варваров». К чести автора романа, он хоть и отдает словесную дань традиции, по большей части рисует «варваров» достойными противниками, смелыми воинами, а некоторых из них наделяет привлекательными чертами, ставящими их намного выше иных «цивилизаторов».

Здесь, пожалуй, стоит сказать и еще об одной характерной черте романа. С первых страниц действуют вперемежку, а нередко и в тесном содружестве, божества разных пантеонов — даосизма, буддизма, народной синкретической религии. Главный герой, конфуцианец-рационалист по мировоззрению, не гнушается магии и других «суеверий» Многобожие появилось в романе отнюдь не по прихоти писателя: этом отражено реально имевшее место сосуществование и взаимопроникновение нескольких, казалось бы, взаимоисключающих религиозных и философских учений. Невозможно представить себе христианский крест, висящий в мечети. В Китае же, как писал академик В. М. Алексеев, на каждом шагу можно было видеть «смешение в одном и том же храме и даже в одной и той же нише божеств самых разнообразных культов, назначений и происхождений»[11] Прося у неба милости, паломники с равным усердием приносили жертвы и даосскому Яшмовому императору, и всемилостивейшему Будде. И не считалось зазорным, если сановник, официально исповедующий философско-этическое учение Конфуция, «на досуге» увлекался противоположным ему по духу буддизмом.

Говоря о встречающихся в романе исторических и географических несообразностях, мы отнюдь не стараемся «уличить» автора в недостатке знаний или небрежности. Речь идет совсем о другом о методе изображения действительности, в значительной степени связанном с фолъклорно-эпической традицией, возможно, воспринятой не непосредственно, а через демократические жанры повествовательной и сказочной литературы. Уже то, что герой романа Ян Чан-цюй и пять его жен и наложниц представлены как земные воплощения цветка лотоса и пяти жемчужин, низвергнутых с небес, есть отзвук древнего эпического мотива сошествия богатырей с неба в земной мир. Своего рода «цитаты» из сказок и легенд разбросаны по роману всюду, где речь идет о сверхчеловеческих способностях и дарованиях героев, повелевающих не только людьми, но и духами и силами природы. Особенно явственно эта связь с фольклором проявляется в батальных эпизодах, причем не только в гиперболическом и фантастическом изображении, но и в самой ткани повествования, в частых обращениях к устойчивым приемам и оборотам речи, «эпическим штампам».

Вот один из многих примеров: «Начжа с заносчивым видом выступил вперед. Ян оглядел его: девяти чи ростом, десяти обхватов в поясе, над хищными глазами нависли густые брови, нос с кулак, рыжая бородища, лицо круглое, как лепешка, в правой руке у варвара меч, в левой флаг… В стане варваров загрохотали барабаны, и на поле выскочили сразу два воина. А к Лэю присоединился Су Юй-цин, которому не было равных в умении сражаться трезубцем. Двое против двоих, они десять раз сходились, но никто не одолел» (гл. 11).