Срединный пилотаж - Ширянов Баян - Страница 19

Ага.

Тетка только жопом к контейнеру повернется – а Навотно Стоечко в свежатинку – нырк! И рассматривает, и выгребает терки ручищами загребущими… Ебущими… Имущими… Бля…

Берем себя в руки. Ноги… Загребущие тоже. Да…

Все!

На хуй.

Едем дальше.

Рассортировывает… Раз сортир… Два сортир… Анализы – в парашу, терки в карман, джефф – по стаканам.

Ух!

Вот.

Ладно.

И однажды сидит Навотно Стоечко в своей засаде и видит знакомую картину. Вышла тетка. Тащит ведро. Только странно тащит, согнувшись вся. А тетка-то не молодая, да, видать, ведро тяжелое.

И переворачивает она его в контейнер. И нет, чтоб старый выбрать, где мусору половина, она, сука эта, сыплет его в пустой контейнер на железное дно. Что сыплет? Да то самое, что на солнце бочками десятикубовыми переливается, бробочками люменевыми посверкивает, да этикеточками розово-зелеными проглядывает!

Ага. Их, родимых! Фурей сопливого джеффа целое ведро!!!

А они, бедолаги, там, на дне этом негостеприимном металлическом понаразбивались…

Но все это Навотно Стоечко только через пятнадцать секунд узнал-понял.

Как увидел он драгатство такое невъебенное, так разум у него и помутнился немножко. Стоит и не знает, что ему дальше делать.

Но психика торчка – штука устойчивая, как ванька-встань-ка подрачи-ка… нет, это уже лишнее…

Встала психика на место прежнее и въехал Навотно Стоечко что ему делать.

Взял он этот контейнер, а контейнер на колесиках был. И покатил он его прочь от основной помойки. В кусты.

Там Навотно Стоечко осторожно, чтобы не побить невзначай лишнего, контейнер на бок поклал и залез в него.

Сначала он хотел пузыри по карманам распихать…

Нет, видать не до конца психика его к тому моменту реанимировалась…

Да карманы быстро все полны стали и эфедрин оттуда уж вываливаться начал, а куча не уменьшается! Ну, не бросать же такое добро!!!

И тогда снял с себя Навотно Стоечко рубаху. Даром, что руки все в дырьях, дорогах и гематомах, по хую. Главное – эфу собрать!

Сделал Навотно Стоечко из рубахи мешок, сгреб, режась битыми стеклами в нее ВСЁ. Вообще всё, что на дне мусорки было.

И вот… Идет он. На плече – мешок из рубахи. Из мешка течет эфедрин и на асфальт капает. А Навотно Стоечко держит его раскровяненными руками и идет. Идет… Идет… Идет…

И ни один мент его не постремал. И вообще, ни одна тварь поганая не обратила внимания ни на вид его наркоманский, ни на ношу его… Еще больше наркоманскую.

Пришел Навотно Стоечко домой. Пересчитал пузыри…

В общем, все равно не поверите, сколько их там было… Много… Очень много… Даже больше, чем «до хуя»!

В общем, два месяца Навотно Стоечко торчал на этом сопливом эфе. И с рубахи тоже эфу выпарил.

А все почему?

Да потому, что у него срок хранения кончился!

А тебя там не было потому, что не у всех получается быть в нужное время в нужном месте.

Учись, симпатяга!

Девиз – двигаться.

– …ты всегда отчаянно любил эту постылую, беспросветную жизнь. Наверное поэтому ты так стремился к ее скорейшему завершению.

Ты почти всегда достигал задуманного. И вот, тебе удалось и это. На грязном чердаке, в окружении пыльных балок, голубиного помета и битых стаканов. Я уверена, ты спланировал это заранее. Теперь я понимаю, почему ты исчезал последнюю неделю. Раздавал и собирал долги. Но ты ведь мог хотя бы намекнуть, я не говорю о том, чтобы сказать. Почему? Почему ты сделал это? Ведь все было так хорошо!..

Хорошо?! Хорошо. Если не считать ежедневных поисков компонентов, терок и веняков. А кроме этого… Кроме этого ничего в этой жизни и не осталось. Вмазались – и можно чем-нибудь заняться. Разложить пасьянс, порисовать абстракцию, строить грандиозные никогда-не-осуществимые планы, гнать чумовые телеги, в крайнем случае, смотаться на работу. Винтовые заморочки. У тебя ведь их не было! Ты удивительным образом умудрялся следить за часами, не зацикливаться на одном и бестолковом деле. Ты к чему-то стремился, чему-то непонятному, непостижимому для меня. И вот предел этого стремления. Предел, после которого ты уже никогда не улыбнешься, не дотронешься до меня, никогда не пошутишь, не пустишься в воспоминания свое наркотической жизни, не почитаешь своих стихов. А ведь, знаешь, я их переписывала. Тайком, пока ты ходил за салютом, или варил ширево, я списывала их в свой блокнотик. А ты этим даже не интересовался. Ты был уверен, что они мне нравятся. Или нет? Или тебе это было безразлично? Теперь можно только гадать.

Одно я знаю точно: ты знал. Знал что-то такое, что помогало тебе спокойно относиться ко всему на свете. Спокойно, почти равнодушно, но ты использовал в этой жизни все, что тебя окружало, для получения одного только наслаждения в самых невероятных его проявлениях. Это я постичь не могла. Это-то в тебе меня и привлекало. И тайну этого восприятия жизни ты унес с собой.

Но почему ты был таким плохим учителем? Или это я была плохой ученицей? Ты ведь не умел ничего скрывать. С удовольствием рассказывал свои мистические заморочки. Черт бы подрал это твое вечное удовольствие! Это же невозможно – вся жизнь в кайфе!

Я-то – другое дело. Винт для меня был средством ухода от этого мира. Двинулать – и ничего больше не существует. Ты же двигался по-другому. Ты с помощью винта пытался его познать. Познать! Высокое противное слово!

И что же? Ты добился своего? Вот он ты: лежишь с закатанным рукавом, все еще куришь потухший бычок с прихода. «Чтобы получить хороший приход – суй на приходе сигарету в рот!»– твое творение, твой налипающий на зубы стишок.

Странно, когда ты был жив, эти стишки меня веселили. Когда ты произносил их, промывая машины или пытаясь попасть нулевой стрункой в чей-то безмазовый веняк, они действовали, успокаивали, снимали обломы, облегчали абстягу. А сейчас они только раздражают меня. Словно бы ты заряжал звуки особой энергией. Доброй, умиротворяющей. А сейчас тебя нет – и она кончилась. Нет и не будет больше твоей атмосферы, магической ауры, особенной, как и ты сам. Но почему же ты меня так раздражаешь? Так и хочется пнуть твое тело! В пах! По морде! По почкам!..

Бессмысленно… Ты ничего не почувствуешь! А бьют только ради этого. Чтоб прочувствовал, сволочь! Чтоб запомнил накрепко, болью в раздробленных костях и искореженных печенках, нельзя со мной так! Нельзя, понимаешь! Ты-то подох, а я? Я-то как? Как жить мне теперь с такой-то ношей? Хоть бы подготовил меня!.. А я уши развесила: дома стрем, шнурки привалили, не сварить, пойдем на наш чердак, на свечке сварим, эфой с толиком отобьем, целяковыми баянами втрескаемся, а там, глядишь, и потрахаемся… Как же. потрахайся теперь с трупом…

Я ведь любила тебя. Погано это… Говорить это теперь… Понять, что любишь, когда уже слишком поздно… Или не любовь это?.. Жалость?.. Как хорошо было когда… А теперь все сама, и по драгам, и по теркам, и варить, и задвигаться. Или… Или опять за вмазку под кого-то ложиться? Нас так ведь и познакомили. Помнишь?..

Нет, не помнишь. Лежишь тихий, такой же, как живой, когда ты уходил в себя. Медитировал… Только тогда ты изредка, но дышал. Теперь ты не дышишь… И губы синие. И все твои, только что живые, черточки лица, окостенели. Застыли навсегда в выражении какого-то потустороннего восторга. Счастья. Эй! Ты счастлив?!. Наверное, да. Ты ведь этого хотел? Этого? Скажи: «Да.» Не мучай меня!!! Я все равно не поверю в твою смерть! Что бы ты там не говорил! Что бы ты мне не цитировал из заумных книжек про загробную жизнь, про переселение душ. «Круговорот душ в природе». Это твое выражение, или вычитал откуда? Не узнать, да и что толку, если узнаю…

Знаешь, мне тебя уже не хватает. Слишком я к тебе привыкла. Нельзя так. Но не хватает мне твоих прикосновений! Не хватает! Ну, зачем ты обещал, если знал, что не сможешь? Или надеялся, что успеешь? Успеешь погладить меня, погладить как тогда, как в первый раз. Помнишь, как ты тогда поразил меня? Помнишь. Такое не забывается.