Трое в доме, не считая собаки - Щербакова Галина Николаевна - Страница 4

…Это было еще до Мани. Мане донесли легенду. У дедушки, летчика-испытателя, не сработала катапульта. Мама еще была в животе у бабушки, а значит, еще оставалась подключенной к мировому информационному полю. Вот она как-то раньше всех и получила сигнал от летящего в смерть дедушки, сигнал был такой силы, что родилась она чуть раньше срока. Благословение судьбы – дочь рождением своим спасла убитую горем мать. Будучи по природе исследователем всего, что есть под рукой, Маня изучила фотографии. Ни одной летчицкой. А та, что в рамочке за стеклом и стоит на верху серванта, не была дедушкиной. Это дядя бабушки стоял возле самолета, на котором летал во время войны. А дедушка, хрен моржовый, живого самолета в глаза не видел, легенда придумывалась для мамы, чтоб красивше выглядело, а сам он, в смысле хрен-френ, жил в трех трамвайных остановках от нынешней квартиры, которую получила бабушка за заслуги перед отечеством (интересно, какой степени было отечество? Или – заслуги?): всю жизнь ишачила на партию на ответственном участке сбора партийных взносов. Негероический дедушка, сбежавший из семейного стойла от беременной жены, как-то через сто лет подловил маму, уже фтизиатра, пожаловался на бабушку, бывшую жену, которая выпихнула его ногой из своей жизни, а у него с Зойкой ничего и не было, так, одни переглядки, но бабушка-стерва раздула историю до скандала, и стал он из-за этого зойкиным мужем; и теперь вот – «не поспособствуешь, доченька, бесплатной легочной путевочкой в Крым, нам бы со старушкой подышать перед смертью морем, я ведь алименты слал – это к слову». «А его ломом не убьешь! – рассказывала мать шепотом бабушке. – Такой и с самолета не разбился бы».

Ах, эти тонкие стены советских квартир! Никаких же заглушителей, ни прочих прибамбасов для тишины. Но будь они, разве узнала бы Маня всю правду жизни людей, самолетов и партийных взносов? Так что спасибо тебе, советская власть, за твою всеобщую недоброкачественность! Она хорошо прочищает мозги и дает точные знания жизни. И вот впервые она услышала громкое бабушкино признание: «А я от первого раза давно очухалась».

– И к чему это ты? – спросила мама Маруся.

– К пирожку в пенсне, – объяснила дуре-матери Маня.

– Как ты смеешь, соплячка! – закричала бабушка и замахнулась на нее полотенцем. – Интеллигентнейший человек, два образования…

– Замуж хочешь? – вяло спросила мать. – Ну, иди, кто тебе мешает? У него, кажется, «копейка».

«Копейкой» мать называла не машину, как все, а однокомнатную квартиру в хрущевской пятиэтажке. Их квартиру мать называла «пятачок»: три комнаты в блочном доме, но не в хрущевке, а в доме с лифтом и мусоропроводом.

– Я знаю, что у него есть, – сказала бабушка. – Но у меня вариант другой. Петр Анисимович будет сдавать «копейку», а деньги – в наш общий бюджет. Мы же с ним займем, пока ты одна, твою комнату. Ты занимаешь мою. Найдется для тебя человек – делаем размен с учетом двух квартир. Или со временем отселяем в «копейку» Маню. И все это за так. Без затрат.

– Ну, знаешь! – закричала мать.

– А собственно, почему? – очень вежливо спросила бабушка.

– Да потому, что я вообще не хочу видеть этого старого козла в своей квартире!

– Будем жить без козлов! – добавила Маня. – Любого возраста. – И она посмотрела на мать, посылая ей зрительный образ хирурга без задницы. И мать уловила его, видимо, преждевременное рождение сохранило в ней способность получения бессловесной информации, потому что она развернулась и дала Мане не полотенцем по воздуху, а чисто по мордасам, что не соответствовало тяжести маниного преступления. И Маня встала и хлопнула дверью кухни, где продолжался накаленный разговор.

Они там долго орали, а Маня считала таблетки, что лежали во флакончике. Бася прыгнула на нее для игры, и все посыпалось к чертовой матери… Маня стала лихорадочно собирать таблетки, пиная ногой собаку, и ей казалось, она собрала большинство, решив, что если дура Баська что и найдет, то совсем немного. Не сдохнет! На всякий случай подальше от греха (от Баськи) Маня выбросила флакончик в мусоропровод.

А в кухне все кричали, кричали. И Маня, засыпая, видела уже два пенных языка и два горловых недомерка-отростка.

«Выброшусь в окно», – подумала она, но тут же сообразила: дура Бася вполне может прыгнуть за ней. А у них седьмой этаж, и бася не кошка, чтоб спружинить. Хотя и у кошек это часто не получается. Откуда ищущей смерть Мане было знать, что Бася уже заснула последним сном и тихонько выдувала из себя остатки жизни, по собачьим меркам вполне удавшейся, и Басе казалось, что она летит по небу все быстрее и быстрее, а бестолочи-вороны, где-то далеко внизу, только и умеют, что хлопать бестолку крыльями. А вслед ей летят чужие сны, один просто догоняет. Полуженщина-полуколяска кувыркается, как дура какая-нибудь. Басе хочется рявкнуть на нее, но нет сил, собачья душа отлетела искать свою монаду, а коляска-человек все кружила и кружила уже без Баси.

Я проснулась с ощущением полета, это особенно редкое счастье. Из числа недоступных. И сразу жизнь обступила меня всей своей жестокой правдой. Я заснула в коляске, теперь у меня болит спина и виснет на бок шея. Если мне принесут сегодня еду, не открою, пошлю всех к черту. Пусть оставят под дверью.

Дверь шкафа открыта. Она мое окно в недоступный мир. Обычно я ее закрываю на ночь, когда собираюсь спать, но вчера… Они так орали, так орали. Чтоб слышать человеческую жизнь, я растворяю дверь стенного шкафа, который примыкает к их коридору, и как бы прихожу в гости. Такой молчаливый бестелесный соглядатай. Меня чувствует только собака, она как бы ни с того, ни с сего – с их точки зрения – начинает лаять в коридоре, на нее орут, по-моему, средняя женщина даже дает ей тумака, и собака с жалобным визгом прячется где-то в их пределах. Их жизнь стала для меня театром, семьей, образованием, всем тем, что у меня отняли мои обессиленные параличом ноги. Когда-то я тоже жила в семье, с сестрой и мамой. Я рано поняла, с какой ноты в голосе начинается скандал, замешанный на ненависти, на гневе на судьбу, а самое главное – на нелюбви к себе самой с этим потайным, глубоко скрытым: «была бы я – не я…». Только калека в полной мере знает это – лютое неприятие того узора жизни, в котором ты – всего стежок нитки.