...По имени Анна - Щербакова Галина Николаевна - Страница 19

В общем, ни в чем не повинный, многажды перегнивший в русской земле ученый Домбровский на этот момент стал моим раздражителем. Сын с великой радостью читал о хитроване-подорожнике, который всех переплюнул и нашел самое что ни есть лучшее место для встречи с живой ногой человека, чтобы передать ей и силу, и мысль, что дорогу надо любить, она есть движение, и не столько вперед, влево и вправо, сколько вверх. Не зря же в середине его колосок прямостоящий, в небо глядящий. Пятку резаную листком полечишь, а над колоском мысль родишь высокую, о жизни ли, о любви, о земле своей, которую не грех, на колено встав, поцеловать.

– Наивно до слез, – говорила я. – Умиление травой.

– Природой, мама, – поправлял сын.

Но ничего мы не знаем о дне грядущем.

Через неделю, две, три… – не помню, не знаю – Фимка снова вышел на связь. Позвонил и пригласил в кафе. Кафе рядом с моим домом, раньше обычная стекляшка, сейчас европейская подделка под названием «Ёшкин кот». Он хороший психолог, понял, что далеко от дома я не уйду, что я с домом на канатной связи.

Ждал меня с бутылкой «Кампари» и кувшином апельсинового сока.

– Значит, так, – сказал он. – Я заказал лангеты с луком. Хочу сравнить эти с теми, что мы себе изредка позволяли в то, наше время.

«Наше» было «выделено жирным шрифтом». Он разлил вино.

– Его можно пить, не дожидаясь закуски. Анна! Я узнал, когда родился твой сын. Он мой. Ты не была блядью, и я у тебя был один. Хороший человек его усыновил, когда я канул. Спасибо ему за это. Но вот я есть. Я хочу признания. Мне он нравится. Ни с кем мне такого не родить. У меня уже есть возможности дать ему выбор будущего.

Почему я не спорила? И не привела своих вроде бы неопровержимых доводов? Я ведь на всякий случай даже вычислила график, по которому Фимка не мог быть Мишкиным отцом. «Ты помнишь, как я болела? Ну вот, когда я была в Калязине, на долечивании у мамы, я познакомилась с Николаем. Я не была блядью, ты прав. Он был так внимателен, так замечательно ухаживал, что ты померк на его фоне. Я забеременела сразу».

Но ничего этого я не сказала. Я спросила вопреки всему продуманному:

– Зачем тебе это? Ты, насколько мне известно, женишься. Только я не знаю, останешься в России или вернешься в Германию.

– Мы будем жить и здесь, и там. Как принято в цивилизованном мире.

– Валюшка родит тебе законного сына, а знание о незаконном может испортить ей жизнь. В конце концов, она моя подруга.

– Никакого знания! Я даже не хотел бы, чтобы знал твой муж. Это наше дело на троих.

– Исключено. Я и вообще-то не лгунья. Но обмануть Николая… Лучше вырвать язык.

– Вырви. Хорошие матери для счастья своего дитяти пошли бы на это запросто. – Он даже не шутит. Серьезный волосатый реликтовый человек Евтихеев.

– Первое. Ты должна меня познакомить с сыном и рассказать, какая у нас с тобой была любовь. Это обязательно. Он не дуриком появился на свет, а по слепой любви. От меня ты это скрыла, а мне надо было спрыгнуть с этой вонючей страны. Вот так и получилось. Я выведу его в люди, сначала в Германии, а дальше – мир открыт.

– Значит, так, – сказала я. – Я подготовилась к защите. Ты будешь молчать, как у нас говорили, как рыба об лед. Одно слово – и я разоблачаю, я это уже написала (вру я) твою автобиографию с мамой и папой. Ты проходимец и жулик. Знаешь, как у нас любят поливать иностранцев? И свадьба твоя накроется медным тазом. И, не говоря о сыне, я Елене и Валюшке расскажу, что была твоей любовницей, что Анна-Россия – это я. Что теперь тебе нужна Россия-Валентина. Что от тебя бежать надо, как от чумы. Это то чуть-чуть, которое я сделаю для начала. – Я снова вру, я не способна ни на что похожее. Но я вижу, как он вянет-пропадает от моих слов.

Я встаю. Вижу, что несут лангеты. Придется ему съесть две порции и выпить все вино.

– Будет второй раунд переговоров. Я ведь рассчитывал на умную мать. Ты оказалась идиотка с кэгэбешными замашками. Но я не отступлюсь. Это даже хорошо, что ты мне все сказала. Дура!

Я ухожу и слышу звук ножа, режущего мясо, и громкое чавканье. Он всегда отвратительно громко ел.

Конечно, я рассказала все Николаю. Вот когда меня трясло, как при малярии. Муж обнял меня и сказал, что дела тут на десять минут: опустить ему на голову что-нибудь тяжелое.

Как я испугалась! Я поверила, что мой добрый любимый Коля будет выжидать в подворотне плюгавенького Фимку, чтоб дать ему по башке. И я даже что-то закричала, типа – «это не способ! Не хватало нам еще тюрьмы!»

Он засмеялся, и до меня дошло, что то, чего не может быть по определению, не случится никогда.

– Ты умница, что не поддалась на шантаж, но с такими, как он, разговаривать надо иначе. И он получит этот разговор. А сейчас надо сообразить, куда отправить Мишку. Слава богу, еще месяц каникул есть.

Я даже не подозревала, что Николай может быть так спор. Он устроил Мишку в отъезжающую от университета в Зауралье биологическую экспедицию. У сына, как говорится, челюсть отвисла. Это была невозможная удача для школьника.

– Как? Как ты сумел, папа? – радостно вопил сын. Но Николай делал обиженное лицо: мол, о чем речь? Что он, для ребенка не заломает кого надо?

В два дня мы собрали и отправили сына. Когда Ефим позвонил, трубку взял Николай. Самым добрым и мягким из своих голосов он сказал, что Миша, которого очень хочет видеть Ефим, отсутствует, уехал в экспедицию на север, и он, Николай, очень убедительно просит: «Мужик, отзынь!»

– Это в каком смысле? – видимо, спросил Ефим.

– В том самом. Пошире открой рот и отзынь! Ступай себе с Богом, Евтихеев (я поделилась с Николаем, кого мне напоминает мой бывший), не будет тебе нового корыта. Рыбка улепетнула.

Я знала способность мужа использовать русский язык в качестве булыжника пролетариата. Не могу сказать, что в нем умер ученый-лингвист, но стихийный знаток народной речи, которая не в бровь, а в глаз, в нем жил всегда. Я не раз видела, как парой-тройкой слов он разнимал дерущихся. Шалеющие от непонятного – «А чё он сказал?» – бузотеры останавливались, вертя то так, то сяк брошенное им какое-нибудь «лотохи лохмоухие». Я многим словам у него научилась. Но секрет был не только в словах. В нем самом, огромном, рукастом богатыре, который не лезет в драку, а говорит какие-то непонятные, но русские же, русские, нутром чуется, слова, жило нечто, перед чем грубая сила сникала.