Отвращение - Щербакова Галина Николаевна - Страница 18

– Снова в моду пошли старинные имена, – сказал один не совсем пропитый милиционер. – У меня прабабка была Устинья. А больше я и не слышал, чтоб так людей называли.

На поселковом кладбище и похоронили Устинью Собакину. Первый раз за много лет отец Олежки пришел домой трезвый.

– Вот и мы дожили до киллеров, – гордо сказал отец семье. – Жить надо осторожно. Не шастать где почем зря. Это к тебе относится в первую очередь, – крикнул он сыну.

Козья же подселенка, бабулька, была еще жива, но именно в тот день ей как-то неможилось в душе. Она хотела вспомнить какую-нибудь молитву, хотя ни одной сроду не знала.

Приподнятой головенкой она очень жалела в тот момент Бога. Это и была ее последняя мысль. Она представляла, как он, Всевышний, сотворив небо, землю и все про все, мается над созданием человека. Ищет материал. Из чего? Получается, что не из чего. Вот задача так задача: сделать из ничего, но по собственному подобию. Но есть подсказка, вспоминает слабый ум. «Из праха вышел – в прах вернешься», – думает старушка. Это она понять может, значит, из земли и воды лепил Бог человека. Вот тут и рождается в ней жалость: какая же изнурительная работа – вылепить пальчики и ноготки из такого месива! Намаялся старик, намаялся. И сказал: больше так не надо, пусть человек делается из человека, пусть ноготочки самообразуются сами по себе. У старухи это было. Она не лепила свою дочь из влажной земли. Она из нее вышла, и за ноготочки, крохотульные, розовенькие, за пальчики небывалой красоты она забыла свои страдания, свою кровищу пополам с дерьмом, потому как рожала в хлеву. Приехала в деревню специально, понесла ведра с водой поить скотину и свалилась вместе с ними. Голосу хватило крикнуть, успели вытащить девчонку из материнского говна и крови, а потом дали полюбоваться матери неземной красоты ноготочками.

Вот это и была мысль старухи – трудное дело Бога по вылеплению человека из ничего – это ж не вообразить, не осознать – намучался бедный… И рождение дитяти человеческого, никаких хлопот до того, а ноготочки – само счастье. Старуха закончила думать свою мысль, посмотрела на козу. Тот же случай. Сидит в козе козленочек, а вот-вот выпрыгнет и сразу станет на ножки. После детей козлята по красоте на втором месте. Она хотела погладить козу, но рука не доставала, а так хотелось, так хотелось… И она тянула, тянула руку, а та будто уходила куда-то вдаль, за хлев, за деревню, и по ней, как по мосту… через реку уходила из старухи жизнь, легко уходила, не упиралась, не цеплялась за бытие – тоже мне радость! Ноготочки выросли и бросили ее на дороге, а она так обрадовалась – на машине едет. В легковой ни разу не приходилось, только на грузовике, а бывало и в самосвале, а в красной легковушке красиво – ветер в окошечко, а потом на круче раздался грохот, и она скатилась вниз. Так и было. Она вспомнила. А потом ползла, ползла, ползла, ползла, пока не нашла этот козий домик.

– Доча, где ты? – спрашивала мать и все тянула и тянула руку.

Так и перешла по руке на другой берег.

Олежка вышел во двор, и тут его как ударило: а не он ли этот киллер? И накатила странная смесь – радости и страха. Он пошел на кладбище, где, как говорили люди, похоронили «девку с поезда». На свежем холмике стояла цинковая табличка. И черной краской:: «Устинья Собакина». И все.

– Фу, какая гадость! Хоть имя, хоть фамилия, – подумал Олежка, испытывая просто оскорбление за такую неудачу. Он не знал, какое бы имя хотел убить, ну, к примеру, Анатолия, как отца, или Геннадия, как учителя, из женщин хороша была бы Вероника, отличница и гадина. Разочарованный именем и фамилией, Олежка пнул цинковый квадрат ногой, а потом стал топтать могилу. Земли было чуть, сравнял ее Олежка в момент и пошел домой.

Отец был трезв и хмур. Он думал о странных снайперах, которые ходят вокруг. Это с кого ж теперь спросят, как не с него? Если, не дай Бог, еще случится случай.

Трезвый отец был еще противнее пьяного, потому что он как бы соображал. Олежка подумал, что придется убивать его ночью, прикрыв пистолет подушкой. Правда, рядом спит мать. Вот незадача! Но уже появились тоненькие усики мысли, они тянулись, змеились…

– Ну что встал как незнамо что? – закричала ни с того, ни с сего мать. – Глаза б мои на тебя не смотрели.

«Мои б тоже», – как-то спокойно и удовлетворенно подумал Олежка.

Приблудную бабушку хоронили в теплую весеннюю капель. Феня поплакала – все-таки как-никак четыре месяца старушка лежала в ее сене. Вечером дня ее смерти окотилась Розка. Две козочки и козлик тут же встали на шатучие ножки, ну просто куколки, а не козлята. Вспомнив их, Феня даже перестала плакать о старушке, такая в сердце ворохнулась радость, и она быстро ушла от могилки, на которой Петя поставил неказистый крест, какой получился. А с чего ему быть казистым, если Петя сроду крестов не ладил и даже был смущен заданием Фени.

– Я ж некрещеный! – сказал он ей. – Имею ли право?

– На доброе дело право есть у каждого рожденного, – как-то величаво ответила Феня. Так она говорила, когда вычитывала мудрые слова из отрывного календаря.

Подойдет к окну – очков-то нету – и, держа на отлете от глаз листочек, читает Пете: «Слушай, а ты тоже так думаешь: «Врагов имеет в мире всяк, но от друзей спаси нас, Боже!» Я лично не согласна!» Молчит Петя, он в писаное давно не верит. Можно сказать, с детства.

А ближе к лету появился у них молодой милиционер. Пришел, снял фуражку, сел и как бы не знает, что спросить. Феня подумала: фартуки! Говорят, теперь это строго, и за все, что делаешь своими руками и слепнущими глазами, надо платить государству. Феня этого не понимала. Нитки – свои, тряпки, из которых кроет, – свои, так при чем тут государство? Я ж у него ничего не брала, а все равно отдай? И она, еще не выслушав милиционера, покраснела, готовясь к крику. А он возьми и спроси, не появлялась ли в их краях чужая старуха. Пехом там или на попутке, или еще как? Феня аж обмякла. Выдохнула злость, сглотнула слюну и, как после болезни гнева, рассказала все милиционеру. И место жизни старухи показала, стесняясь, что это хлев, и могилку с самодельным крестом, и соседку позвала в свидетели, и та сказала: да, так и было – старушка в козлиный дом сама заползла. Шла бы ногами – видели бы.

Так у Фени закончил свое следствие Михаил Иванович Кузьмин, которое он начал со студенческого общежития, где жила Дита Синицына и откуда бежала в чужой куртке и с чужим паспортом. Ему приглянулась девчонка, у которой сперли куртку. Она так рыдала не из-за куртки, а из-за нового паспорта – теперь начинай все сначала, бегай, бегай, а она уже набегалась будь здоров.

– А милиция что? – рыдала девчонка. – Она разве что-нибудь когда нашла? Тут людей убивают – и с концами, подумаешь, куртка за восемьсот рублей с паспортом. А что это две мои стипендии – так никому дела нет, вы у себя такие деньги сшибаете за раз.

Михаилу Ивановичу это было очень обидно. Ему было двадцать два года, он ничего еще не сшиб в этой жизни, но слова девчонки почти точь-в-точь уже слышал от начальника.

– Не наше это дело, Мишаня, – ученые, которые крадут слова, куртки, паспорта. У нас преступность простая – бандитизм, воровство, педофилия, между прочим. Мы это пустяковое дело не возьмем, даже не думай. Не будем мы искать никакой воровки-девицы.

А Мишаня думал. Ему очень хотелось доказать девчонке, что ему до всякой слезы есть дело, а до ее – особенно. А тут что-то большее, он без понятия что, но свистнуло у него в ухе. Как бы сигнал какой… И он пошел в свободное от грубой материи время по московским следам Диты.

Накрыл по наитию, чисто по-собачьи, на Казанском «фирму» фальшивщиков, что задешево лабали любую ксиву. Пятьсот рублей исправленная буква в любом документе. Конечно, они не помнили паспорт Ксюши Сорокиной, разве все упомнишь? Но это была неправда. Помнили. И девку страшную помнили, которую клеили вместо хорошенькой Ксюши. Стал спрашивать, а на какие имя и фамилию легче всего исправить Аксинью Сорокину. Аксинью? Ну, желательно одинаковое число букв, Акулина хорошо может лечь… А с фамилией никаких проблем. Сорокина – Строкина, Сиротина – Суворина, бесконечно много вариантов.