Метка Лилит - Щербакова Галина Николаевна - Страница 3

Утром на стареньком «Москвиче» уезжал Салман в Грозный, где работал в университете. Дети шли учиться, Шамиль – на электростанцию. Лейла, жена Салмана, – в школу, где была завучем. Олеся оставалась с дедушкой Вахидом и бабушкой Патимат. Обед готовился на две семьи, поэтому там, где полагалось быть забору, стоял большой деревянный стол с лавками, и общая трапеза вечером была лучшим временем для разговоров на все темы.

Здесь и сейчас

Я мою чашки после ужина. «Тамань, – слышу я, – самый скверный городишко их всех приморских городов России». Что это со мной? Говорю вслух? Нет, я молчу. Я слышу. Говорит мужчина, который не соглашается с Лермонтовым, потому что проходил в Тамани практику и любил сидеть там на камнях у самого моря, как на носу корабля, и в каждой девчонке видел Ундину, и этого миража ему хватало для любви к неказистому городку.

Вообще видение, мираж, говорил мужчина, это не ерунда, это знаки живого неба, которое смотрит на нас, то удивляясь нам, то возмущаясь. Ведь это же дурь – подозревать, будто мы лучшее, что придумал Аллах. Посмотри на карагач – сколько достоинства, и никакого зла никому. А уж конь… Царь!

Я стою замерев. Голос исчез, но остался запах чая (а у меня кофе), женские неясные голоса… И еще голубая ниточка, она идет от меня, из меня, мимо меня, и я спокойно отодвигаю ее ладонью. Она – никакая, она – тоже мираж. Я понимаю, что камень и эта паутинка – единое целое.

Утром я решаю выбросить камень. Господи, что мне мало проблем с реальной жизнью? Промокают сапоги, у мужа болит спина – остеохондроз, ночью он стонет от боли. Сын звонит редко. Я понимаю, дорого – заграница, но каждую минуту смотрю на телефон. Так вот, я иду выбрасывать камень, паутинка как бы цепляется за телефон, и я слышу голоса внуков, родные голоса на чужом языке. И бас сына. Русский бас, воспитывающий детей. Я сержусь на сына за раздраженный тон и тут же звоню сама, хотя они все в сборах на работу, в детский сад. Мне же было сказано: «Мамуль! Звони, но только не утром. Утром мы в мыле».

Я кладу трубку. Я ведь уже знаю, что все в порядке, зачем мне электрическое подтверждение, когда есть у меня другое? И все-таки, все-таки… Надо бы сходить к невропатологу. Но, боже, какая она дура, наш невропатолог! Она будет говорить, что при Сталине мы были все здоровы, человек не раздваивался и растраивался на число партий, на количество мнений. Это вредно и опасно – расчленение, мысль должна быть одна. Мысль – стержень. Знала бы ты, дура, что мысль – голубая паутинка, она из ничего, но она все. И ладно, и пусть, пусть я буду сумасшедшая. Никуда не пойду.

Я ложусь на подушку. Она горяча. Я трогаю свой обломок, он прерывисто дышит. И я слышу, как где-то далеко-далеко стреляют… Это в том дворе пахнет чаем и идут разговоры о разном, то о Лермонтове, а то о месячных у какой-то Тамары.

Кто ты, обломок? Зачем ты мне?..

Где-то в России…

Месячные у Тамары были не по правилам бурными – она даже не заметила, встала из-за стола, а все платьишко сзади в крови. Женщины загородили девочку и увели в дом, а мужчины говорили про свое. «Срам, – говорит дед. – Сколько полегло в Афганистане, а надо было англичан спросить, прежде чем лезть туда». «Идиоты. Они в Кремле идиоты», – говорил Шамиль. А мальчики на улице играли в будущую войну, потому что без войны жизни не бывает. Так что ж они – не мужчины? Им ведь уже по пятнадцать лет.

А потом в дом вошла Эльвира, вызванная по случаю Тамариных кровей, а бабушка сказала ей тихо: «Все хорошо. Пришла у девочки пора». Тимур тогда некстати обкакался. Мальчишки заткнули носы, дедушка понес ребенка обмывать, он обожал это делать, а женщины внимательно слушали Эльвиру, любившую выступать – хотя бы и перед тремя-четырьмя людьми. Она сразу повышала тон и гордо подымала голову.

– Циклические изменения в матке и яичниках завершаются выделениями крови из половых органов.

– Спаси ее, Аллах! – вздохнула бабушка.

Тамара же поднялась и звонко сказала, что их классная руководительница еще в прошлом году собирала девочек и все про все им объяснила. Эльвира оскорбилась сравнением уровня знаний своих и какой-то там классной. Женщины уже вовсю чирикали, предлагали Эльвире чаю. Но не тот Эльвира человек, чтобы покупаться на первое же угощение. «Мне еще главу надо дописать», – сказала она. И все замолкли, зная, что она пишет кандидатскую, что научный руководитель у нее в Ростове очень суровый господин, но Эльвиру обожает за ум и за красоту. Последняя была тут ни при чем. Это легенды матери-ворожеи каждый раз дополнялись все более красочными деталями отношений дочери с руководителем. Ведь главное, чтобы об этом узнал Шамиль, но тому все было как до электрической лампочки. Скажем так, он был даже невежлив, когда при нем расписывались достоинства Эльвиры. Ну, к чему они ему, люди? Если бы знала Эльвира, что напрасно она отращивала себе волосы и ходила на специальное выпрямление химически подкрученных локонов. Сколько времени прошло, а они как свились в колечко, так и не развились, хоть стригись наголо. Вот защитится и совсем изменит прическу. Шел девяносто четвертый год. Вокруг постреливали, но было еще как-то непонятно. Иногда Эльвиру охватывал стыд своего ожидания. Разве она из тех, кто разрушает семью? Да ни за что! А желать смерти Олеси? Да лучше она бросится с горы. Но мать тыкала ее носом в черную книгу, и дурные мысли возвращались и вили свое непонятное гнездо. Тут-то и начались бомбежки.

И однажды в доме напротив бомбой разрушило хлев, и от него ярко, как на праздник, загорелась сухая старая груша, спилить которую у хозяев все не доходили руки.

Вот тогда и было послано письмо Саиду, и семья снялась с места, а кунак, ожидая земляков, ходил по своему подворью, ища непорядки: все-таки свои люди едут, и некрасиво будет наткнуться им на кривую ступеньку или выщербленный пол под печкой. Он готовился к большому застолью для семьи друга, но на вокзале встретил старуху, двух растерянных женщин-невесток, а девчоночка-школьница держала за руку ребенка. Старый Саид завертел головой: может, из другого вагона выйдут Ахмет и мальчики, но старшая невестка Лейла сказала: «Ахмета не жди.

Его не отпустили». И тут же стала выть ему в грудь.

– А мальчики? – спросил Саид.

– Мальчикам уже пятнадцать. Они уже воины.

Потом люди рассказывали, как кричал уже Саид. В крике не было слов, это кричал раненый зверь, который все понял от начала до конца и голосом боролся даже

не за жизнь, а за достойную смерть. Вместе с голосом его из горла, растерзанного в прошлую войну, потекла кровь. Возможно, что кровь и кричала.

Возле Саида остановился милиционер, и кончилось бы все скверно, не увидь служивый звезду на груди старика.

– Ты, батя, того… Замолкни… Ты ж не вепрь какой… Тут же дети…

Саид замолчал сразу. Не из-за испуга, что возьмут в милицию, а вот эти слова – «тут дети» – не просто остановили крик, они его устыдили. И он повел женщин к «рафику», который взял у соседа, чтоб довезти гостей до самого дома. Сосед вымыл машину, как для себя, он уважал Саида, он удивлялся ему. Как так можно жить, чтобы ни разу не выпить, не щипнуть проходящую проводницу за удивительные места, которые имеют женщины? Его, Костю Ващенко, просто тянет к этим сладким местам, особенно если примешь одну-другую рюмку водочки. Костя видел в этом счастье жизни, даже, если хотите, ее божественный дар ее – ведь лучше этого, баб и выпивки, – что? Да ничего. А Саид хоть и старик, но красивый, статный, да любая не то что ущипнуть, даст много больше. Он же водил по улице вечно больную жену Фатиму, а мимо шли полуголые красавицы ярославского направления и разных других мест, не шелупонь какая, а отборные бабы. А с другой стороны у Кости в душе возникало странное чувство чего-то недоступного. Будто он щенок, брошенный сдохнуть в колодце, а видит, как парит в небе птица. Понимает щенок: в слякоти колодца жить ему (или сдохнуть), а птица эта будет летать и там, и тут, а за ней будут лететь другие, и без блуда, без щипков отложат где-то тайком свои яйца, и оттуда носиком вперед через определенный срок, сырые и неказистые, шатаясь на ломких лапках, выйдут их дети, встрепенутся и полетят тоже. Красиво и, извините, без блядства. Задевали эти мысли Костю, и он (в очень большой тайне) мечтал, что вот у Саида есть сын Ахмет, служит на Кавказе, а у него, Кости, есть дочка Лариска. Она в восьмом. Вот бы склеить их, не силой, конечно, а любовью. Костя к этому относился свято. Он на первой своей – Валюхе – женился по дури, ну и пришлось бежать, как подожженному. Хорошо, что детей не осталось. А потом шла по улице Наташа, и Костя весь пошел не просто дрожью, а как говорила его украинская бабушка, цыпками. Но это все далекое Костино прошлое. А настоящее – это вымытый до блеска «рафик», в котором приедет Саидова родня, и, насколько ему известно, Ахмет, который ее сопровождает. Тогда почему закричал Саид, что ему нашептала эта приехавшая чеченка? Может, погиб Ахмед? Но при смерти сына не замолкают, как по команде, хотя черт их знает, этих черных. Вроде и люди хорошие, но ведь есть же какой-то смысл убивать их русским? У Кости головка слабая, в ней две мысли не помещаются, одна другую выпихивает, и остается одна, для него, как для отца, единственная. Лариску учить – бесполезняк. Ее оценка – три с минусом. Ей сейчас место под законным мужиком, другого места в жизни для нее нет. Вот почему он после крика Саида больше всего обеспокоился наличием двух молодых женщин, потому как пацанка, что несла ребеночка, для родов еще не годилась никаким образом. И садясь в «рафик», Костя тихо спросил Саида: «Это кто настрогал четвертого?»