Метка Лилит - Щербакова Галина Николаевна - Страница 14

– Мы умрем через час, а может, через десять минут, так давай не врать друг другу. Русские обучены и приучены убивать. Где меня только не носило: весь Афганистан, Африка, Аравия. А отец мой даже в Колумбии покуролесил. Наша с ним профессия – учить убивать. Прилетаем – дети прыгают, солнце светит, бабы на голове горшки несут. А задание – уничтожить всех от мала до велика. «Красные бригады» патриотов. Зачем? Для чего?.. Готовили террористов для всего мира. Я лично. У меня друган был из учителей убийц, ему в Афгане отрезало ноги. Вернулся – и никому не нужен. Он классный пиротехник. Все мог подорвать до основания. Когда ему, безногому, даже коляску не дали, я для него украл ее в больнице. И он меня спросил: «За что? За что нам это все?» Мне надо его найти. У него страшный замысел – взорвать сразу всех… Мне бы только как-то проскочить мимо Москвы. Там удавят, без вопросов.

Утром его уже не было. Ни Вахид, ни Степан не заметили, как он исчез.

– Пропадет бедолага, – сказал Степан.

– Думаю, нет, – ответил Вахид. Полез в карман – там был камень.

Он готов был умереть от стыда, что не сделал задуманное, не успел отдать камень.

Где-то…

…На них пала тень. Большая птица с серебристыми крыльями подхватила их с земли легко, как мальчишек, и унесла вверх.

– Это не похоже на смерть, – сказал Вахид. Слезы все еще катились из глаз, оттого что Николай ушел пустой, без защиты.

– У меня не течет кровь, – ответил Степан.

И они летели все выше и выше, птица заворачивала их в странные теплые крылья, и они крепко уснули, а проснулись уже на чужой земле. Было тепло, тихо, и над Степановой раной колдовала однорукая Эльвира. Вахид вскрикнул от удивления, но она махнула на него рукой: «Потом. Сейчас к тебе кто-то придет. И запомни: ты отдал тому человеку камень. А тебе дали новый».

И действительно, возле Вахида оказались два мальчишки лет пяти. Один беленький и курносый в коротких шортиках, второй был Шамиль. Вернее, похожий как две капли на сына, когда тот был маленьким. Он, Вахид, носил его на плечах, рассказывал сказку про Одиссея, который надолго-надолго оставил свой дом, чтобы увидеть других людей и другие земли.

– Ты не уйдешь? – спрашивал Шамиль. – Смотри, сколько вокруг всего, тебе этого мало?

– О нет! Мне достаточно. Но есть люди, которым мало. Не обижайся на них, они открывают нам миры. Это не относится к тем, кто приходит с ножом.

Но ведь Шамиль лежал в могиле, той, что во дворе родного дома. Значит, этот мальчик – сон.

– Я не сон, я Тимур, – сказал мальчик. – Мы тут живем, и мама тут, и теперь ты, дедушка Вахид. А это Ванечка, он сын тети Эльвиры. Он знает Гомера по-гречески.

Тут подошла Олеся. Она встала на колени перед лежащим Вахидом и положила ему голову на грудь. Она была белая как лунь, эта когда-то черноволосая украиночка, и только в глазах оставалась капля молодой жизни.

– Детка моя! – спросил Вахид. – Значит, это не сон? Что с Патимат? Ее нет с вами?

– Нет, – ответила Олеся, подняв голову. – Прости, отец.

– А зачем я жив? – спросил Вахид.

Мальчик Шамиль сел ему на грудь и сказал:

– Тетя Тамара рассказывала мне, что ты любишь, чтобы дети садились тебе на грудь, но ей доставались только твои ноги. Ты будешь нашим общим дедушкой. Ты будешь рассказывать нам про другие страны, про людей, про их привычки. Тетя Тамара – птица и летает высоко, ей некогда рассказывать, она ищет людей без ДС.

– Если б я еще понял, что ты стрекочешь, – сказал Вахид. – А дедушкой мне не надо становиться, я и есть твой дедушка, а ты – Тимурчик. – И он повернулся в ту сторону, где был Степан. Возле того было много людей. «Умер бедняга, – подумал Вахид. – И я смогу выполнить только одно свое обещание. Я его похороню. Но пусть он простит меня, с ним я не лягу. У меня есть смысл жизни – быть дедушкой детей разных цветов, у которых нет ни отцов, ни дедов».

Толпа расступилась, и Вахид увидел сидящего Степана. Степан был туго перепеленут и прислонен к доске, ноги его были в гипсе. Он тоже смотрел на Вахида. И огромные слезы катились у него по щекам.

– Здесь моя внучка Сашенька. Сына нет. Ее спасли в Гудермесе. Она сейчас в школе. Интересно, она вспомнит меня? Я не видел ее пять лет. Она при мне пошла ножками. Держалась за мои пальцы и шла. А потом взяла и отпустила. И идет-качается, как в стишке, помнишь: «Идет бычок, качается, вздыхает на ходу, ох, доска кончается, сейчас я упаду», Но разве я бы дал ей упасть?

И он плакал и плакал, русский старик, оказавшийся незнамо где, незнамо с кем. Но с ним было главное – внучка Сашенька.

– Теперь ни за что не умру, – плакал он. – О Вахид, сохрани тебя

Господь! Если бы не ты…

Здесь и сейчас

Я не знаю, через сколько дней с той поры, как Вахида и Степана забрали птицы, появился человек у мусоропровода. Он мог добираться с югов и месяц, и год, пока не набрел на дом рядом с вокзалом и оказался на моем, последнем этаже. Я помню его глаза и все силюсь вспомнить другие, как две капли воды, похожие на его. О моя дурная память, забитая жизнью и смертью! Смерть – повторяю я. Вот оно, ключевое слово, которое вернуло мне воспоминание. Я – еще не я. Я еще ребенок, надо мной рыдает семья, потому что я умираю. У меня дифтерит, а на улице та война, что с немцами, а евреев-врачей расстреляли, можно сказать, в первый же день. Время – месяца два до Сталинградской битвы. Я лежу в темноте, хриплю, бабушка стоит на коленях перед иконой Божьей матери. А мама так хрустит пальцами, что у меня стреляет в ушах.

…Его привела соседка. Он был у нее на постое, немецкий врач. Я не знаю ни имени его, ни фамилии. Но помню руки и трубочку в горле, с помощью которой он собственным ртом высасывал из меня ядовитые палочки. Помню, как сменял он ночами мою маму, как доставал (мне потом рассказали) какие-то особые лекарства, как поставил меня первый раз на пол и подхватил, когда я стала заваливаться.

Через неделю он ушел на Сталинградский фронт, и больше о нем мне сказать нечего. Мне не хочется думать, что он погиб.

Я любила сочинять истории, и одна из них была такая, будто после войны он ищет девочку-дифтеритку, чтобы убедиться, что та жива и здорова. А я вышиваю ему за это салфетку крестиком.

Но война – в этом ее ужас – дает право убийства независимо от человеческих качеств ни убиенного, ни убивающего. В момент войны люди как бы не люди.

Старую еврейку немцы, подвязав веревками под мышки, опускали на дно шахты, чтобы проверить, есть ли там газ. Это повторялось много раз, каждый раз старушка оставалась жива и, закончив дело, немцы так и оставляли ее с веревками на земле. Я это видела. Никто, ни один русский или украинец, – евреи все были убиты – не кинулся к ней, чтобы хотя бы узнать, жива ли она еще.

Я дергала свою бабушку за юбку. Мне хотелось снять веревки. Она поняла меня и строго велела идти домой. И мы пошли. И бабушка сказала мне: «Каждого, кто подошел бы, расстреляли». Значит, мы думали об одном и том же: ей тоже хотелось снять веревки.

Сейчас половина моих друзей живет в Израиле. Мы уже плохо понимаем друг друга, особенно когда друзья объясняют мне, что с арабами дружить нельзя. Как бы неприлично.

Сколько веков одна война рождает другую, а ненависть переходит по наследству. Я хочу понять войну – не политическую, не экономическую, не за земли и воды, а войну человеков, то тайное биологическое, которое у людей страшнее, чем у тигров и прочих самых лютых зверей.

Человек – страшнее зверя. И звери ушли от человека.