Лизонька и все остальные - Щербакова Галина Николаевна - Страница 24

9

Дмитрий Федорович в Москву приезжать категорически не хотел. Последние годы он стал жить странно… Как бы прощаючись…

Началось вот с чего…

Открыли новое кладбище. Старое совсем подобралось к городу. Пошло с того случая, когда на шахте № 11-12 в одночасье засыпало всю смену. Двенадцать могил пришлось вырыть уже не на территории кладбища – негде было, а прямо перед оградой, на самом въезде. Имелось в виду, что тут особый случай, пусть эти покойники будут впереди всех. Но как за всеми уследишь?

Где двенадцать могил, там, глядишь, уже двадцать четыре. Первым нарушителям границ место отвели щедро, чтоб и лавочка была, и столик, и беседка, если кто в средствах. Быстро обнаружилось отрицательное – нашим людям только дай волю. Все мертвые, сто?ящие и несто?ящие, решили идти по тому же пути. Все стали размахиваться последним пристанищем так, что очень быстро дошли до ручки. Каждый решил ставить лавочку возле дорогой могилки, и столик, и беседку. Оглянуться не успели, а уже шоссейная дорога, а через нее – лавочка, но уже возле дома, так сказать, временного, где живые, если подходить к понятию дома и времени философски. Были случаи скандалов и неприятностей. Уже на каких-то похоронах вытоптали огудину на чьем-то огороде, а чье-то дитя, бегая, пописало на свежий обелисточек. Короче, вбили вокруг кладбища железные штыри с цинковым пугалом: «Захоронение запрещается. Штраф 10 рублей». Хочется тут заскочить вперед и сказать, что лет так через десять пришел специальный человек с ведром и кистью и стал краской пририсовывать к каждой цифре нолик. Что бы ему всю цифру перекрасить. Нет. Он ноликом удовлетворился, и стал этот нолик на цинке выделяться и возбуждать ненужные державе разговоры. А во сколько у нас жизнь за последние годы подорожала? Не знаешь? Пойдем, покажу. Видишь, было десять? Когда? Легко узнать, глянь крайнюю могилку. Кто там лежит? А! Степа! Ну, это значит пятьдесят девятый… Клеть у нас тогда полетела, зараза… А теперь у нас какой? Во! То-то! И уже стоимость в десять раз выросла…

Старик испугался, что его похоронят на новом кладбище, сером, пустом, унылом… Хотелось туда, где и деревья, и кустарник густенький, и цветы, и травка. И эти цинковые пу?гала. Так просто ничего в нашей жизни не делается, и место на том свете застолбить надо тоже заранее. Для этого, как выяснилось, нужны были связи с той, покойной уже стороной. Связь была. С доченькой Танечкой, которая умерла еще до НЭПа. Чего греха таить, за могилкой уже давно не ухаживали. Но что хорошо… Была оградка, какая-никакая, а была, значит, была зафлажкованная территория. Старик прикинул глазом, две ямы – себе и Нюре – рядом с Танечкой вполне можно было вырыть. Конечно, «квартирные условия» стеснительные, но все же – свои. Потеснимся, разве привыкать? Стал старик туда наведываться то с тяпкой, то с ломиком, то с лопатой. Обнаружил, что старенькую оградку в одном месте можно рассоединить, а в другом подпилить. Ловко? Ловко. Там десять сантиметров, а там целых полметра – раздвинул старик территорию. А в оградные разъемы вбил деревянные колья и пустил снизу вьющийся горошек. Обыкновенный, без претензий, что сразу пошел плестись, вроде всю жизнь тут и рос. Пока ходил по кладбищу туда-сюда, столько знакомых встретил, уже переехавших на постоянную прописку. И пассию свою там случайно нашел. Совсем недавно вроде виделись, он тогда отметил, как она прилично для своих лет сохранилась, и – на тебе! «Дорогой жене, мамочке от скорбящих мужа и детей». Фотку они, скорбящие, взяли, правда, неудачную. Вылупленное такое выражение лица, а она была женщина с кокетством, прямо никогда не смотрела, а все маленько исподлобья или искоса. И с улыбочкой, улыбочкой. Здесь же – пялится так, что проходящим временным даже нехорошо. Не доска же почета, где у всех этот бесстыдный срамотный взгляд, а все-таки тихая обитель, при чем же здесь нахальство? Лежала тут и склочница Устя под добротным деревянным крестом. Стоял белоснежно-прекрасный памятник врачу Фигуровскому. Из гранита торчком дыбилась морда безвременно ушедшего Уханева, у которого в одночасье отказали все органы, выводящие шлаки. Старик тогда задумался над такой причиной его смерти. В конце концов, когда-то давным-давно в один подходящий момент ему не хватило духу покончить с Уханевым и зарыть его на дне уборной. Но получилось так, что через сколько-то лет, а все равно Уханева настигло что-то с уборной связанное. Задушило его собственное дерьмо. Случайно или кто так ему нарочно вырешил судьбу? И вообще, что такое судьба? То, с чем ты рождаешься, как с родинкой, или то, что ты сегодня делаешь на завтра? Если первое, то каково назначение человеческого поступка, если он ничего не меняет? Тогда не трепыхайся, не суетись, налейся философским спелым соком и жди того, что давно подошло и стоит за дверью. Но человек так не может, он по перышку, по травиночке приносит и лепит, лепит жизнь… А если все уже слеплено?.. Не понять, не разобраться… Время как раз подоспело стоячее, тягучее. В нем было трудно двигаться, зато легко было замереть. В таком состоянии не то смерти, не то жизни, да еще на кладбище рядом с маленькой могилочкой, ковыряла изнутри, глубоко, больно тревога. Старик сам ей удивлялся. Ведь все, казалось, предусмотрел – в смысле расширения территории на кладбище. И с Казанской Божьей Матерью у него установились хорошие отношения. Она его понимала – он это точно знал. Знал он и то, что тревогу его она не отметает, а как бы даже одобряет. Такое поведение, несвойственное Высшему Существу, для которого, казалось бы, мелкие проблемы – тьфу, старика трогало до слез. Конечно, не может Богородица сказать грубо «тьфу», но намекнуть, что нечего ему внутренне егозиться, да еще и неизвестно по какому поводу, это она могла бы. Он ведь знает, как меняется у нее выражение лица, когда она его то одобряет, то судит. Судила она его за то, что он – даже по молодости такого не было – ударил Нюру.

Нюра из двух дочерей больше любила Лелю. И перед стариком она это даже не очень скрывала. Конечно, с Нинкой им в жизни было много труднее. И этот баламут Сумской, и эта ее партизанщина. Теперь же превратила свой мытищенский дом в помещичью усадьбу, и коза у нее, и свинья, и каждая палка плодоносит, и не стесняется на базаре продавать облепиху за несусветную цену, объясняя, что она у нее прямо-таки райская. Не такой им виделась жизнь дочерей. Он думал, что выбранная им смолоду советская власть определит как-то иначе судьбы девочек и Колюни. Что вырастут они врачами или учителями, уважаемыми людьми. Правда, сейчас он уже понимал – хорошо, что стали не учителями, что стали не врачами. В этих профессиях минус уважения и минус положения. Но чего-то другого можно было достигнуть? Ниночка не достигла ничего, кроме отборной дорогущей облепихи. Ну, конечно, есть у нее дети… Ах, эти дети… Лизонька такая хорошая была девочка, а тоже без судьбы. Вот, пожалуйста, она как раз учительница… Это же кошмар какой-то, во что превратился человек… Ни улыбки, ни привета, ни доброго слова… Сейчас, правда, изменилась… Написала книжку. Но разве сейчас пишут книжки? Разве эта нынешняя литература способна кого-то напоить? Он ведь любил и любит читать. И не просто любит – умеет. Его еще в прошлом столетии правильно читать научил его первый учитель. Вот тогда были учителя так учителя. Он объяснил им, малолеткам, на всю их последующую жизнь, что читать надо медленно, насыщаясь не только смыслом, но и звучанием, музыкой слова. Что чтение должно проникать в человека повсеклеточно, и только тогда от слова – толк. А толк – это когда «слово способно сотворить чудо и душа твоя вострепещет. Поэтому слово должно быть единственным из всех, а не первопопавшим в руку». Узнав о модном скорочтении, старик сначала просто опешил. Решил, что это что-то совсем другое, не может быть науки про то, чтоб быстрее и больше заглотнуть слов. Это же чушь! За всю свою жизнь он прочел немного, самые любимые книги приобрел себе (это было очень давно, еще до войны и в войну, когда, например, Гоголя он купил на базаре, уже без первых страниц – великий писатель шел на самокрутки). Среди самых главных книг жизни старика были «Воскресение» Толстого, «В лесах» Мельникова-Печерского, Гоголь – весь. Любил Некрасова, единственного из поэтов, других не очень понимал, а, не понимая, раздражался. Внутренне был убежден, поэзия – от лукавого, раз люди говорят прозою. Еще Лесков был среди чтимых, а из зарубежных – Золя, «Чрево Парижа». Поэтому новое занятие Лизоньки безмерно огорчило – вот беда так беда. Понятно, что хочет бежать из школы, но не в том же направлении надо бежать, дурочка! Роза как раз на ногах стоит крепче. С ней вообще не соскучишься, Росла, росла себе с прямыми волосами, а потом возьми и опять вся закудрявься. Совпало с рождением в ней злости. Они так и говорили с Нюрой. Лизонька, мол, родила Анюту, а Роза родила злость. Но хоть и огорчало это старика, в глубине души Розину злость он уважал. Потому что была она направлена не против людей. Она была иного сорта. Но этому рассказу время придет. А мы должны приблизиться к моменту, когда старик ударил Нюру, а для этого должны понять, почему Нюра любила больше Лелю.