Лизонька и все остальные - Щербакова Галина Николаевна - Страница 19

– Да знаю, знаю…

– Ну, это тебе кажется… Со стороны легко знать, а тут ведь вникание требуется… Пусть Николай взят неправильно… Я согласен… Но поведение…

– Я же говорю, он сроду такой, сроду!

– Это неважно, какой он сроду. Что за странная постановка вопроса… Мы все какие-нибудь сроду. Но ты хоть понимаешь, что в этих местах не имеет значения, какой ты сроду, там важно: советский ты человек или, извиняюсь, не советский… С этой точки зрения…

– У нас стали про это забывать…

– Мы на этом еще навернемся… Поверь мне. С точки зрения – советский, не советский – Николай виновен, я тебе скажу это между нами. Он так проявился. Я не напишу про это, я уже сделал реабилитационное заключение, но ведь вот тут есть и ненаписанное…

Он тронул то место рубашки, которое плотно обтягивало левую половину груди и к которой совсем недавно Леля припадала поломанными зубами. Ей снова захотелось это сделать, но она не решилась, потому что Василий Кузьмич остался в этой позе – с приставленным к груди пальцем – и стоял долго, и видно было, страдал от охвативших его мыслей и чувств. По тому, как ходили желваки, а серые глаза как бы наполнились влагой, которая осторожненько стояла, не шевелясь, боясь пролиться, можно было судить о силе воли человека, который может держать в руках все свои физиологические процессы, а Колюня, например, будь он проклят, царство ему небесное, нрав свой паскудный сдержать не мог. Никогда! Такое заварил. Ее ведь тоже вызывали кое-куда в то время и сказали про брата. Она не кричала в том кабинете, Господи, какой там крик? Она только что не на коленях ползала и все объясняла, объясняла, что было у отца три дочери, одна, правда, Танечка, умерла совсем маленькой, и один сын. «И вы понимаете, дорогой товарищ майор, как они его избаловали – единственного. Отец и мать. Все ему! Все! Захотел скрипку – пожалуйста, ну скажите, зачем ему скрипка? Вы знаете, как мы мылись? В одном корыте, а ему – ему! сыну! – мать грела воду отдельно, совсем в другой день. Мы все терлись хозяйственным мылом, а он розовым. Товарищ майор, я ничему не удивляюсь, ничему! Такое воспитание может все сделать, любое предательство. Я говорила: мамочка, дай мне кусочек розового, я же девочка. Ну что вы! Мать прятала мыло для своего любимчика на шифоньере. Товарищ майор, что я должна написать и где? Вы знаете мою работу. У меня безупречная анкета, безупречная. Я беспощадна к врагам, это во мне мужское… Да! Да! Не обращайте внимания, что я так выгляжу. Спасибо за комплимент, но это не имеет никакого значения, когда речь идет о Родине… Я согласна быть кем хотите, любым уродом… Не имеет значения… Спасибо, вы так хорошо меня понимаете… Даже не сомневайтесь во мне! Никогда! Нет, нет, я не скажу мужу… Он ваш коллега… Знаете? Все знаете? Но раз вы говорите, значит, так и будет… Не скажу…»

Леля всю жизнь командовала агитпропом. На взгляд старика, Леля была Никифором нашего времени. И он их любил обоих. Потом, когда уже Лизонька кончила свой университет и приехала к дедуле и бабуле на откорм – одно яичко сырое утром в первый день, два во второй, и так до десятка, а потом обратным ходом, – так вот… Приглядел Лизоньку во время яичного накопления один парень, тоже выпускник по железнодорожному делу. Ходили они с Лизонькой по вечерам в чистое поле, а Нюра, сколько могла, шла незаметно следом. Нюра боялась, вдруг клевета на девочку – никакая не клевета, а правда, тогда близкое присутствие железнодорожника при полном отсутствии людей может сыграть плохую роль, потому что, на взгляд Нюры, железнодорожник был не той фигурой, чтоб иметь в виду замуж. Какой там замуж! У молодых и в мыслях этого не было, так бродили, болтали, Лизонька поняла, что парень сам очень боится, как бы там чего… В общем, ходили два дурака, разговоры разговаривали. Никакие.

– Слышишь, поезд стучит? Порожняк…

– Ты Фейхтвангера читал?

– Слышал… Я больше нашу литературу уважаю…

– Нашел что уважать… Мы отстали от цивилизации лет на сто…

– Зато в другом всех обставили… В смысле государства. Власти…

– Ты хоть слышал, что у нас людей убивали?.. Пачками?

– А что, все люди нужны? Некоторых и надо…

– Кого именно?

– Врагов народа…

– У тебя уже была женщина?

– Нет. А что?

– Чего ж ты рассуждаешь, если не знаешь элементарного?

– А у тебя, что ли, был… этот… мужчина?

– Был.

– Да ты что?

Ах, эта Лизонька… Много про нее можно рассказать всякого… Видела она, например, что баба Нюра огородами ходит за ней следом. Другая бы поэтому на три шага от кавалера отодвинулась, а эта, когда вышли на рыжий пригорочек и рыжая луна охватила их вдвоем каким-то, ну, скажем, гоголевским светом, так вот тут-то Лизонька закинула руки на плечи железнодорожнику, отчего тот едва не рухнул. Не подумайте, что от тяжести – Лизонька была тоненькая и легкая, он едва не рухнул от ужаса за возможные последствия, которые тут же сейчас и последуют. У железнодорожника, как и полагается тому суровому и принципиальному времени, была выстроена навсегда платформа личной и общественной жизни, и эту повисшую на нем девушку он, исходя из платформы, уже не уважал, после того как она призналась, что уже – извините за тавтологию – не девушка. В его кристальном мировоззрении такие исключались…

Нюра, старая дура, стояла по колено в репейнике и не знала, что делать – закричать громко и отстегать эту треклятую девчонку кнутом или тут смолчать, а написать Ниночке. Так, мол, и так, сказывается в дочери кровь твоего бывшего мужа Вани Сумского, я тебе всегда, дочка, говорила, кровь – это никуда не денешься. Это основа основ, замес. И от нее у Лизоньки пойдут такие же дети, потому что от яблони – яблоко…

Нюра прибежала домой с поцарапанными ногами и посудным полотенцем отстегала ни в чем не повинную Розу, которая в тот момент готовилась к экзаменам на биофак и как раз учила про буржуазное течение вейсманизм-морганизм.

– Ты чего, буся? – закричала она, закрываясь учебником, но Нюра махнула рукой и ушла в летнюю кухню. Там, как всегда, стояла заткнутая газеткой вишневая наливка, а папиросы лежали в глубокой дырке-норе под оконцем. Туда время от времени наведывались мыши. Как только их черт поднимал на такую высоту от земли? Мыши с удовольствием распатронивали пачку, тоже, видать, наркоманы-любители, поэтому Нюра стала складывать папиросы в коробочку, на которой было написано «Кориандр». Она глубоко глотнула дым, села на чурбачок, на котором рубились дрова особенно мелко, на растопку, и задумалась. А что, решила вдруг она, не пора ли тю-тю? Ну, вот зачем ее жизнь? Кому она нужна? Вот уедет Роза, даст Бог, поступит на факультет, девочка смекалистая, работящая, целеустремленная. Помогать учиться им все равно не из чего… Значит, и не нужны ей… Она помнит своего деда. Как же он до старости колготился на своей земле, потому что дети рядом, и имело смысл жить, потому, что надо было их поддерживать. Когда уж совсем обезножел, стал варганить шитые валенки. Аж гудел у него старенький «Зингер», а валеночки получались – загляденье. Строчка аккуратная, ногу сунешь, как в печку. Галоши насадишь – и гуляй не хочу по любой погоде. Работал, потому что знал, для чего. Для детей, внуков, что копошились в его дворе. Ей же нету для чего. Дети сами по себе, она им варенье прет целый чемодан, а Леля ей: «Мама! Ради бога! У нас этих вареньев в магазине, конфитюров!» – «Так домашнее же…» – «Какая разница? Все равно в чай…» Ниночка – та иначе. «Ты, мамуся, молодец, только я варю лучше тебя… Не обижайся… Ты сколько на огне ягоду держишь? Ну да, ну да, так я и буду капать на ноготь! Семь минут, поняла? И все. Так у меня ж ягодка получается, самый цимес». И с вареньем она никому не нужна. Взять внучек… Лизонька выросла с плохими наклонностями в смысле женской части. Если судить по тому, что видела. Но разве будет она ее, старуху, слушать, если она ей скажет:

– Лиза, так нельзя. Надо себя соблюдать. Все равно потом поймешь, гуляют с плохими, а женятся на хороших. Если, конечно, иметь в виду только развлечения – то да, но каждая женщина в мыслях имеет в виду для жизни мужа, потому что только в муже можно объединить и удовольствие, и положение в обществе. Ты же не дура, Лиза, должна это понимать.