Лизонька и все остальные - Щербакова Галина Николаевна - Страница 16

– Зачем же мне вас убивать, – сухо сказал старик. – Я пришел совсем наоборот… Вы, видимо, меня не узнали…

– А я тебя разве знала? – удивилась безногая. – Ну, тогда извиняюсь, так кто же ты есть такой?

– Я в вашей жизни человек плохой, – сказал старик, усаживаясь на ту табуретку, которая стояла у самого порога и на которой уже навечно отпечатались следы от ведер с водой. Сейчас ведра были пустые и стояли рядом.

– А хороших и не было, – засмеялась Женька.

– Я отец Николая. Помните?

– А! – Женька – показалось ему или нет? – как-то лицом почернела и стала от этой черноты странно красивой, будто все временное и водянистое ушло, а осталось только то, что навсегда, и это вечное было строгим, чеканным, как лик на древних досках, и от этой проявившейся сущности Женьки старик вдруг понял, что один раз в жизни был дан выбор судьбы для Колюни и он им не воспользовался, его, отца, испугался. Вот о чем подумал старик. Но разве ж можно о таком думать? Разве можно переигрывать то, что определено Сверху? Но затрещало что-то в стариковых мозгах и стало изгаляться перед ним возможное, но не свершенное. Во-первых, живой Колюня, который ни в какую бы Москву не поехал, потому что он ему Женьку не запретил, а остался бы тут. И сам был бы, и женщина осталась на двух ногах. Мозги старика совсем раздухарились и уже пошли показывать совсем не реалистическое кино. Он, старик, оказывается, спасает не только Колюню, но и Дуську от Уханева. Еще когда только появился у них Уханев, любитель жирных сливок, люди однозначно о нем говорили: зверь. И извинялись перед зверем за сравнение. Так вот был случай. Единственный.

Старик ночью встретился с Уханевым. Он тогда ковырялся со своими разлюбезными у?ликами, а Уханев чего-то вокруг рыскал. Они тогда ночью – ни одного человека вокруг – разговорились. Так, ни про что. Мол, лето. Мол, малина в этом году сладкая как никогда. Стоял Уханев на фоне такого радостного звездного неба, что старик тогда странно подумал: если Уханева ударить, чуть-чуть, не сильно, то как раз за ним яма вырыта, достаточно глубокая, для новой уборной, старую пора было ликвидировать. И внутренняя земля кучей лежала, сухая, легкая, хорошая земля. Зарыл бы он Уханева на дне сортира, и с концами. Сверху бы «скворечник» поставил, потом, глядишь, лет через двадцать, в наше уже время, могло на этом месте вырасти полезное дерево. А главное, был бы Дуська, и мать его, гадалка, и сестры, которые детей могли родить, и Колюня бы никуда не уехал, и Ниночка после войны не уехала бы тоже, жили бы большой, большой семьей, и разве посыпались бы у Нюры зубы? Да она была бы такая же справная, как его знакомая лярва, которой судьба, видать, дорожку подстилала. А может, не судьба? Может, в жизни лярвы был человек, который в нужный момент сделал решительный поступок, который он сделать не смог? Ведь если разобраться, так с чего мы муки такие терпим? С нерешительности и трусости! В огромном Кремле тоже не оказалось ни одного человека – ни одного! – который бы поднял ружье и хорошо прицелился. Неужели все такие, как он, распиздяи, прости меня Господи! Так, может, так нам и надо?

Странные приходят мысли в голову, когда сидишь на табуретке для ведер воды перед безногим человеком.

– Нету Коли в живых, – сказал старик Женьке. – Нету! А я вот живой, и все думаю: как он умер, как? Они говорят, гуманно, но я боюсь, не сапогами ли забили?

Первый раз в жизни высказал он свой вечный страх безногой женщине, что сидела и ждала, чтоб ее кто-нибудь убил.

– Не думай про это, – сказала она. – Он это не чувствовал. Я по себе знаю. Когда на меня налетел этот дурной паровоз, я ничего не чувствовала, а была в сознании… Мне все чувства еще раньше паровоза как отрезало. Потом уже, в больнице, было плохо, а сразу – нет…

– Это очень интересно, – обрадовался старик. – Очень! Вы мне об этом можете подробно?

Женька засмеялась, постепенно принимая свой водянисто-отечный вид.

– Сроду не думала, что это кому-то интересно. А вдруг – ты! Я тебя когда-то убить хотела!

Старик весь аж задрожал. Значит, вот как оно бывает! Значит, и в ее мозгу жизнь так поворачивалась, убей она его, все бы у нее сложилось иначе! Так что же это такое? Обязательно кого-то надо убить? Так какая же тогда разница между ними – Уханевым, Женькой и им? Только та, что Уханев и хотел, и мог, делал, а они хотели, а не могли? А в Писании как? Господи, знал же в детстве. Там вроде как сказано, что мысленный грех – все равно грех. И тут старик послал это Писание подальше. Можно сказать, совсем далеко. Как их можно сравнивать – его и Уханева? Как? Разный у них грех! У Уханева – что убивал, у него – что не убил. «Дорогое ты мое Писание! Я тебя напрочь забыл, а сейчас понял: надо было убить Уханева. Надо было! И тогда эта безногая бедняжка не хотела бы убить меня. Я же вырыл тогда эту уборную, вырыл и все тянул, тянул с этим «скворечником», все не ставил, хоть он уже был сколоченный, и на дверце даже сердечко было вырезано. Чего-то я ждал. Теперь знаю. Уханева. Он стоял и застил небо. Ломик лежал рядом, хороший такой, прямо вливался в руку. Я, Уханев, ломик и яма. Прозрачная задача, как в начальной арифметике. Но ушел Уханев живой, потому как даже посвистывал, а я тогда, тоже живой, помочился в яму».

Долго мочился, с большим шумом, и даже каким-то причудливым образом видел взбиваемую на дне ямы пену, возникающий водоворот (или если это от мочи, то мочеворот?) и, главное, видел он гибель крошечного паучишки, для которого был он тогда бедствием, гибелью всего его паучьего счастья. А он – понимая это – с места не тронулся, струю не отвел, тьфу ему был паучишка, хотя и вызывал некоторый интерес. Вот исходя из всего этого, и делай о себе вывод, а он не вывод делал, а смотрел на Медведицу, поскольку она прямо перед ним висела и ухмылялась своим ковшом, даже вроде подмигивала. Может, смеялась над ним, что ломик как лежал на ящичке для гвоздей, так и лежит, а Уханев, весь такой надолго живущий, уходил и посвистывал свою песню?

– …Принесу воды, – сказал старик и взял ведра.

– Подожди, – остановила Женька. – Объясни, зачем приходил?

– Шел мимо…

– Не бреши, дед, мимо меня идти некуда…

Ну, как ей расскажешь про жизнь за столько лет сразу, и что пришло это грубое по отношению к ребенку, клеветническое, можно сказать, письмо от Лели, мозг которой вырабатывает только плохие мысли, хотя кто бы мог подумать, в детстве была такая хорошая девочка! И на учебу горячая, и послушная, не то что старшенькие – Ниночка и Колюня. «Меня, папуся, никто не догонит». И правда, убежала далеко, во власти стоит, за ней черная машина ЗИС по утрам приходит. Интересно, как бы к этому отнесся брат Никифор? Он на коняке, Леля на ЗИСе, а дело-то они делали одно. Или все-таки разное? Но одно можно сказать прямо: пока – пока! – ни одному человеку от их деятельности хорошо не стало. В будущее, конечно, не заглянешь. Ну, предположим, даже будет когда-нибудь хорошо, по их писанию. Но куда денется все то плохое, что натворили во имя так называемого хорошего, куда прежде всего денут людей с этими вывороченными наизнанку мозгами, которым подумать о другом плохое и гадостное куда проще, чем хорошее? Взять ту же Лелю… Мать моя девушка! Принесу-ка я лучше воды.

Вот какой был ход мысли.

Он принес Женьке Болотниковой два ведра воды. Когда вошел, Женька лежала головой на столе, так, чтоб лица ее не видно было, и не сдвинулась с места, пока он ведра на табуретки ставил и сырыми фанерочками их прикрывал.

– Вот, принес, – сказал он серому затылку, но голова женщина не пошевелилась. Потоптался, потоптался старик, а что дальше? Открыл дверь.

Потом, когда он уже ушел, то стал бояться, чтоб с ней не случилась та беда, которую она на себя кличет. Пришла даже мысль – не сообщить ли в милицию, пусть придут и скажут ей, чтоб двери закрывала. Но понял, что это смех, во-первых, обращаться в милицию, а во-вторых, рассчитывать, что Женька кого-то там послушает, а милицию тем более. Нюре своей о посещении Женьки старик не сказал.