Нечаянная мелодия ночи - Сазанович Елена Ивановна - Страница 17

Мы вышли за край деревни на большую, такую же незаасфальтированную дорогу. Она вела в никуда. Только мокрые поля, только мокрые леса, только мокрое небо. Пугающая бесконечность. И в тоже время – манящая, пронизывающая насквозь, заставляющая думать о вечности.

– Знаешь, Светка, – Игнат крепко сжал мою руку, – я никогда еще так полно не любил жизнь. Именно так. Когда ее так много. И когда она так проста, как на ладони. Я протяну руку. И вот, вся жизнь здесь, умещается в одной ладони. В то же время это так много. И я могу уже прочитать ее всю. Всю, от корки до корки. Здесь есть рождение, здесь есть рассветы, сумерки и ночные звезды. Здесь есть любовь. И трудно поверить, что нас когда-нибудь не будет. Мы будем всегда, Светка, ты мне веришь. Посмотри на это…

Мы приостановились. И огляделись. Мир был бесконечен и огромен. В нем ворковали птицы, оставшиеся на зимовку. В нем светил огненно-желтый месяц, освещая колыхающуюся воду озера. В нем шумел лес и завывал ветер. В этом мире были мы с Игнатом. И я тоже не верила, что нас когда-нибудь не будет. Если будет этот мир, значит в нем всегда будем мы.

– Давай запомним это, Игнат. Чтобы с нами ни случилось потом.

– С нами ничего не случится, Светка, – Игнат потрепал меня по мокрой щеке. Я всегда плакала от внезапно нахлынувшей радости. – Никогда ничего не случится, запомни это.

И он вновь протянул ладонь.

– Я же говорил, что наша жизнь умещается в одной ладони. И я ее вижу. И я вижу что будет с нами.

– Что, Игнат?

Он не ответил и посмотрел на темное, осеннее небо.

– В любом случае, ты будешь счастлива, Светка.

– А ты, Игнат, – мне почему-то стало зябко, меня бил озноб. – А ты?

– А я… – Игнат сбросил с себя пиджак и набросил на мои плечи. – Ты же знаешь, я счастлив всегда. Я не понимаю, как можно жить и не быть счастливым. Но сегодня я счастлив особенно. Потому что вдруг понял, что буду всегда… Что мы будем всегда в этом мире. Знаешь, если есть рай, то он наверное такой.

– Только в нем наверное не так холодно.

Мы рассмеялись. И повернули назад в деревню. А мне потом спустя годы рай представлялся именно таким. Осенним, прохладным, в ореоле нависших, густых как застывшие чернила, сумерек, в озерных бликах желтого лунного света. Где существует непременно мой брат. Красивый, голубоглазый, с взъерошенными путанными волосами. Который набрасывает на чьи-то озябшие плечи свой пиджак. И кому-то улыбается… И мне так хочется, чтобы это когда-нибудь была я.

13

Продрогшие, промокшие и счастливые мы нагрянули в дом, которые сегодня называли своим. А там во всю ивановскую шумело веселье.

Узкий длинный стол возвышался посередине хаты. Накрытый белой накрахмаленной скатертью и полностью заставленный едой. Вкуснее я ничего еще не ела. Все было натуральным, домашним и очень простым. Жаренная картошка с лисичками, маринованные огурчики с перцем, копченое сало. Вязкая ярко-красная настойка из калины. Ее горьковатый, терпкий привкус я помню до сих пор.

Похоже, за этим столом уместилась вся деревня. А наши коллеги восседали в центре на самых почетных местах и даже на самых высоких стульях. Там нашлось местечко и для меня с братом.

Разговоры были такие же простые и сочные, как еда. О подвигах, о минувшей войне, о забытых теперь стариках и слишком легкомысленной молодежи. Я с удовольствием слушала этих людей, и мне казалось, что я знаю их тысячу лет. И в то же время я их чуть-чуть боялась, их суровой правды, их естественности. Их мудрости.

Игнат сразу же нашел общий язык со всеми. И его все полюбили. И он, никогда не бравший в руки гитару в компаниях, теперь не отказался, когда его попросили что-нибудь сыграть.

– Ты такой веселый, – сказала бабка Настя. – Не может быть, чтобы ты не умел петь.

И мой брат, которого я уговаривала часами спеть и который пел мне только в знак извинения, здесь согласился без лишних упрашиваний.

Он пел «Степь, да степь кругом…». Своим густым, низким голосом. Вложив в песню всю душу, всю печаль, все мечты и всю свою любовь к жизни. И были отставлены стопки и отложены вилки. И только горький, едкий дым дешевого табака заполнял комнату. Я слушала, затаив дыхание. Полина с ненавистью поглядывала на Игната, а музыканты с нескрываемым удивлением, замешанным на легкой зависти. Старики слушали сдержанно, пыхтя папиросами, прищурив глаза. И в знак одобрения изредка кивали седыми головами. Это была наивысшая похвала. И когда прозвучал последний аккорд, бабка Настя, которая судя по всему здесь была в почете из-за своего мужа лекаря, громко заявила.

– Да ты настоящий певец, Игнат. А я-то старая думала, что сейчас одних безголосых показывают. Вот поэтому и выбросила телевизор. Да он и старый был, уже еле показывал. Теперь специально куплю, чтобы тебя видеть и внукам своим рассказывать, что ты здесь у меня останавливался.

И тут Полина не выдержала. И громко заявила, так громко, что мне стало неловко. И я за нее покраснела.

– Да, вы правы, сейчас очень много талантливой молодежи.

И она запела. Думаю, если бы она не выпила слишком много настойки из красной калины, ей бы и в голову не пришло петь этим старикам. Но теперь она хотела всем доказать, в первую очередь Игнату, кто она на самом деле.

Она пела ужасно плохо, и если бы не выпила, то, я уверена, спела бы еще хуже. Она пела тоже народную песню, но за такое исполнение народ мог бы по-праву обидеться.

Но никто не обиделся. Все было гораздо хуже. На нее смотрели с нескрываемой жалостью. А некоторые даже опустили глаза. Но Полина уже этого не замечала. Она была уверена на все сто в своей гениальности. И после пения, словно отрезвев, слегка поморщилась. Она вдруг вспомнила, где она и для кого поет. И ей видимо стало неприятно.

Бабка Настя присела возле нее и приобняла за плечи.

– Да ты так не переживай, – сказала она. И мне показалось, что она сейчас заплачет. – Ты молодая. Может, еще и научишься.

– Что-что… Да как вы… Научусь… – Полина задыхалась от возмущения, не находя нужных слов.

– Да, да, – как ни в чем не бывало ласково подтвердила бабка Настя. – Подучишься, где-то же у вас в городе этому учат. Но я бы тебе посоветовала… Ты такая молоденькая, может что другое для жизни подыщешь. Научить-то и козла можно петь, но то не означает, что он будет петь, как соловей.

Сравнение с козлом Полину убило окончательно. Она, далеко не отличавшаяся красотой, вмиг подурнела, ее лицо налилось пунцовой краской и она стиснула зубы.

– Так вот и подыщи работенку получше, – невозмутимо продолжала бабка Настя, не подозревая какая ненависть кипит в груди поп-звезды. – Знаешь, хорошие работники везде нужны. Да на своем месте и быть-то получше, поверь мне старой. Или зря я тебе говорю это. Ты все и без меня знаешь. Ты, наверное, просто так поешь, для души, так это ничего, можно. Для души любой голос подходит. А вот чтобы лечить души других… Тут талант нужен. А у тебя еще все получиться. У тебя, наверное, другой талант. Вот и ищи его. Может, учительницей хорошей станешь, может – портнихой… Одеваешься ишь как складно. Даже не заметишь с первого взгляда, что фигура у тебя не совсем ладная. И краски на лице много. Зачем оно? Даже если лицо не красиво, все равно без краски оно свежее. Я-то давно телевизор не гляжу, но помню старых певиц. Красавицы были, а голосистые какие. Но скажу честно, у нас в деревне много девок было таких, да поразъезжались все… А вот чую, портниха из тебя выйдет, есть у тебя талант недостатки наружности-то прятать…

Это было слишком. Полина резко поднялась и вышла за дверь. И баба Настя, опять же по простоте душевной, без всякой злобы закончила.

– Бедняжечка, такая нескладная. Неудалая такая девка. И замуж трудновато выйти-то будет. Какой хлопец на нее посмотрит. Но вы-то успокойте ее, если душой она красива, найдет свое счастье…

Если бы знали эти простодушные старики, что с ними за столом сидела самая знаменитая певица нашей эстрады. Звезда и миллионерша, окруженная всегда толпой поклонников, привыкшая слышать исключительно комплименты о своей красоте и гениальности.