Нечаянная мелодия ночи - Сазанович Елена Ивановна - Страница 12

8

После случившегося мы с братом стали гораздо ближе, дружнее. Тем же летом я закончила «на отлично» школу, поступила как и следовало в институт иностранных языков и стала действительно самостоятельной и взрослой девушкой. Мы с братом уже не дрались и не ссорились. Мы просто спорили. И ссоры наши становились все реже и реже. Мы пришли к перемирию, предоставив каждому право жить по-своему и уже стараясь уважать право друг друга. Но наш компромисс никоим образом не был вызван какими-то глубинными изменениями характеров.

Игнат по-прежнему был мальчишкой и драчуном, влюбляющимся невпопад. Тут же сбегающим от любви, брынькающим на гитаре глупые песенки… Я по-прежнему много читала, старалась поменьше влюбляться и по-прежнему мечтала о большой любви, которая смогла бы оправдывать смерть.

Как ни странно, но с мамой наши отношения после разговора стали гораздо теплее. И мы каждое воскресенье мчались на такси в конец города, усаживались за крайний столик и заказывали горячий картофельный суп с фрикадельками, а на десерт – вишневое мороженое. И болтали. Обо всем на свете. Но только не об отце. Но его присутствие постоянно ощущалось. Возможно, из-за Игната, который был так на него похож по характеру, по манерам, и так не похож в главном – в желании жить до конца, в желании до самого последнего глотка испить свою судьбу, какой бы она ни была.

Мне хорошо запомнился тот день. Игнат ворвался в наш дом с дождем, ветром и осенью. И с порога еще закричал.

– Мои любимые девушки! Собирайтесь! И немедленно! Я хочу вас угостить вкусным обедом!

Мы растерялись.

– Разве сегодня воскресенье? – язвительно заметила я.

– До воскресенья еще целых четыре дня, – строго заметила мама.

В этом мы с ней были удивительно похожи. Мы не любили когда нарушался привычный ритм жизни. Мама собиралась сходить за покупками, а мне предстояла зубрежка английского. Поэтому нежданный сюрприз нас не обрадовал. Чего нельзя было сказать о моем брате.

Он встряхнул мокрыми волосами и притворно вздохнул.

– Боже, с какими занудами я живу!

Зануды невесело переглянулись. И одна из них подумала, что покупки подождут и до завтра. А вторая решила, что один раз получить двойку для разнообразия не так уж и плохо. В конце концов мы обе решили, что вкусный обед не помешает.

И уже через полчаса мы сидели в клубе, где работал мой брат. По всем законам памяти, меня должны были бы мучить неприятные воспоминания, связанные с этим местом. Но они меня не мучили. Более того, мне было настолько безразлична та моя первая влюбленность, что самой стало противно. В конце концов, гораздо более оправдано было бы войти сюда медленным шагом, томным взглядом оглядеть зал и при этом театрально закрыть лицо руками. И на вопрос брата: «Что с тобой,» сквозь слезы ответить: «Ну, зачем, зачем ты меня сюда привел! Чтобы помучить!»

Но, во-первых, мой брат таких дурацких вопросов не задавал, поскольку был уверен на все сто, что все люди на свете все забывают, а особенно неприятное. Во-вторых, я не собиралась устраивать вечер воспоминаний, которых у меня не осталось. А с удовольствием разместилась на неудобном кресле, рядом с мамой и с наслаждением выпила бокал прохладной минеральной воды. И мучила меня в данное время не жажда, а единственный вопрос: что задумал мой брат? И я почему-то вспомнила его загадочный улыбающейся взгляд, каким он смотрел на умирающий куст сирени.

Игнат неожиданно появился на сцене. Во Всем его облике сквозила неожиданность. Всегда лохматый, джинсовый, рваный, он вмиг преобразился. Перед нами стоял вполне взрослый мужчина. Очень красивый, очень обаятельный, настоящая звезда экрана пятидесятых. Строгий пиджак, широкие штаны. Ослабленный узел галстука. И, конечно, широкополая шляпа, небрежно сдвинутая на затылок. В руках он держал гитару.

Таким я еще не видела своего брата. И даже слегка испугалась. Я по-прежнему не хотела ничего менять. И я перевела взгляд на маму. И испугалась еще больше. Она побледнела, ее глаза были широко распахнуты и ее руки нервно сжимали бокал. И она прошептала пересохшими губами.

– Степан… Степан…

Имя моего отца. Я ни разу не видела своего отца. Мать уничтожила все его фотографии, как и следует обиженной женщине. И у меня появилась возможность его увидеть воочию. И я не обрадовалась этой возможности. Я сильно разозлилась на брата. Он что решил помучить маму? Или таким диким образом развеселить ее?

И мне захотелось запустить в него бокалом или побежать на сцену и содрать эту нелепую шляпу. Еще чуть-чуть и я бы… Но вдруг раздался первый аккорд. И зазвучала музыка.

Если бы даже я абсолютно ничего не понимала в музыке, то сегодня все бы поняла. Если бы я никогда не любила музыку, то сегодня влюбилась бы в нее навеки. Это была очень красивая музыка. Это была божественная музыка. Это было соединение грусти и легкомыслия, любви и отчаяния, горечи и улыбки. Это было соединение любви к жизни и ненависти к ней. И в этой музыке побеждала любовь.

Мы сидели затаив дыхания. Не сводя глаз с Игната. И я, не знавшая и не видевшая отца, сегодня его узнала и увидела. И по-настоящему полюбила. В этой музыке было много сумбурного и сумасшедшего, и в тоже время правильного и гармоничного. И мне на миг показалось, что именно так и любил отец.

Нет, не ту незнакомую, чужую женщину, из-за которой ушел из жизни. А именно так любил мать. И, возможно, слишком много от нее ждал. И, возможно, запутался. И я впервые искренне пожалела, что его нет рядом с нами. Но рядом с нами была его музыка. Музыка которую он сочинил. Для кого?

Последний аккорд прозвучал как торжество жизни, как гимн любви. Как ликование. И только одна струна не выдержала и прозвучала слишком печально. Но это было так мимолетно, так некстати, что заметила это только я. И не придала значения.

Мы сидели не шелохнувшись. В зале было совершенно пусто. Только мы втроем. И призрак только что жившей музыки.

– Вы только что прослушали пьесу «Посвящение Ольге» Степана Кондратьева, – тишину зала нарушил звонкий голос моего брата. И мама наконец вздрогнула, словно только вышла из оцепенения.

– Ну, конечно, конечно, это сочинил он, – как заклинание повторяла она. – Только он мог так сочинить. И посвятил мне. Как поздно он мне об этом сказал, как поздно…

Игнат уселся рядом с нами и разлил вино по бокалам, где еще были остатки минералки. Вкус вина стал немножко соленый. Но мы с удовольствием выпили.

Словно что-то тяжелое свалилось с наших плеч, какой-то невыносимый груз. Который мы несли все это время. И теперь на нее было радостно смотреть. Ее щеки покрылись легким румянцем, ее глаза радостно блестели, она сама распустила волосы. И они, длинные, непослушные, густые упали на плечи. Мама в один миг стала красавицей. И я ее с трудом узнавала. Она без умолку болтала, так ни о чем, о работе, о каком-то Василии Петровиче, который в переводах допускает массу ошибок и от этого очень досадно. А еще о том, что не плохо бы купить дачу, где можно было бы посадить вишню. Мама обожает вишневое мороженое. А Василий Петрович обещал дать хорошие саженцы.

Мама даже умудрялась шутить, довольно глупо поскольку это было совсем не в ее духе, но нас вовсе не раздражало. Мама стала совсем другой. Какой-то очень реальной. И мне показалось, что все эти годы она словно спала. И все делала сквозь сон, ходила на работу, занималась переводами, делала покупки, следила за нами. И любила нас как-то тоже нереально, словно во сне.

И вдруг сегодня она словно проснулась. И мир вдруг предстал во всем его разнообразии, многоцветии. Словно жизнь вновь повернулась к ней лицом. Или она сама повернулась лицом к жизни. Избавившись наконец-то навсегда от прошлого. И я поняла, что ей мешало по-настоящему жить эти годы.

Глубокая, затаенная обида, дошедшая до абсурда, доведшая ее до глубокой депрессии. Она мысленно тысячу раз прокручивала тот равнодушный дикторский голос, заявивший на весь мир, что ее муж любит другую женщину и другой женщине пишет музыку. Этот голос раз и навсегда перечеркнул ее жизнь, ее любовь, ее понятие о чести и справедливости.