Циркачка - Сазанович Елена Ивановна - Страница 3

– М-да. Жаль. Она, действительно, была хорошей циркачкой.

На меня уставились, как на бесчувственного чурбана.

– И это все? – скривила накрашенные губы Вика. И я невольно про себя отметил, что ее помада всегда неаккуратно выходит за контуры губ.

Я удивленно поднял брови.

– Все? – переспросил я. – Всегда жаль, когда несвоевременно умирают люди. – Выдал я самую тупую фразу на свете.

Мои друзья неодобрительно хмыкнули. И Гришка даже перестал жевать. И мне было непривычно смотреть на его неподвижный челюсти.

– Она никогда не боялась гулять по моим мостам, – и он с надеждой взглянул на меня пытаясь выискать на моем лице хотя бы подобие чувств. Но мое лицо оставалось каменным.

– Это неудивительно. Циркачи. Особенно циркачки не боятся риска, – и я как можно дружелюбнее хлопнул его по плечу. – Я старик, не циркач. Так что – извини…

Гришка недовольно уклонился от моего прикосновения.

И как-то тяжело поднялся. И поправил свои совершенно безвкусные круглые очки. (Сколько раз себе клялся, идиот, подарить ему на день рождения приличные очки!) И мне он вдруг показался таким старым, лысым, неприятным толстяком, что я невольно поморщился.

– Ну, я пошел, – промямлил он. – Мне пора. У меня еще куча дел…

Какие дела, черт побери, ночью?

Влад попытался вскочить с места. Но ему о легкости осталось только мечтать. Он опрокинул стул и стал суетливо засовывать в сумку все, что лежало на столе: газеты, кошелек, салфетки. На ходу глотая бутерброды и запивая пивом. И пиво стекало по его небритому подбородку. И кусочки бутерброда застревали в его голливудских зубах. И что в нем когда-то находили женщины? От его нервозности, суетливости, неряшливости можно чокнуться. Он сверкнул на меня своими большими глазами:

– Имя у нее было интересное – Капитолина, – заплетающимся языком промычал он. И так же как Гришка, с надеждой ожидал моей реакции.

– Ты прав, старик, чудовищное имя. Ее родители, наверно, с ума сошли, – я поморщился. И потянулся. Они с нескрываемой ненавистью посмотрели на меня. И Гришка, держа под руки шатающегося Влада, молча направился к выходу. Я остался наедине с Викой. И мне почему-то бросились в глаза ее складки на шей. Почему я их раньше никогда не замечал? И где-то я их уже видел. Точно такие, глубокие, ярко розовые. Они делили шею на узенькие полоски. И я невольно содрогнулся от их вида. И мне так захотелось объяснить Вике, что в ее возрасте неприлично носить открытые платья. Но Вика пресекла мою попытку. Она встала, положила руки на мои плечи и заглянула в глаза.

– Этим и должно было закончиться, – повторила она свою неопределенную фразу.

– Все этим заканчивается, Вика, днем раньше или днем позже.

И я вновь не выдержал и мельком взглянул на ее складки на шее Во всяком случае лучше не доживать до этих складок, невольно промелькнула у меня мысль.

Вика не прочитала мои мысли. Но почему-то обиделась. И больше не сказав ни слова, скрылась в глубине маленькой сцены. А я вдруг облегченно вздохнул. Я вдруг наконец-то понял, чего не доставало мне все эти годы. Мне не хватало одиночества. Что ж. Теперь я его заслужил. И я, щедро рассчитавшись с официантом Петей, скрываюсь за тяжелой узорчатой дверью ресторанчика. И уже ни о чем не жалею…

Я глубоко вдыхаю прохладный вечер. И тут же встречаюсь взглядом с единственным своим товарищем. Старым кленом. И тут же отвожу взгляд. И ускоряю шаги, уткнувшись носом в асфальт. Клен задевает меня своими корявыми ветками. Но я не оборачиваюсь. И почти бегу по дороге. В сторону дома. В сторону своего устоявшегося уюта. К своей пухленькой жене-котенку Вале. И вдруг внезапно вспоминаю, что именно у нее я видел складки на шее. Глубокие и розовые. И я невольно замедляю шаг. Когда они у нее появились? Нет, в день нашей свадьбы их еще не было. Это наверняка. Я целовал ее шею. Ровную, гладкую. И погружался все глубже и глубже в ее мякоть. И чувствовал тепло на своих холодных губах. Она, плавная и медлительная, как всегда. Опустилась на мягкий диван. И закрыла глаза. Помню, у нее на лице не дрогнул ни один мускул. Ни одна жилка. И сердце отсчитывало ровные, четкие секунды. И мне так не хотелось смотреть на ее безжизненное тело. Я закрыл глаза тоже. Странно. Помню. Да. Странно. Желтые круги перед глазами. Сочное мякоть ярко зеленой травы. Желтые, огненно желтые одуванчики. Горячие. Обжигающие. До боли. Жар. Горечь. Боль. Яркая сочность травы. Желтые круглые одуванчики. Много-много солнышек, маленьких, круглых. А я раньше думал, что на свете одно солнце, на всех. Как же я ошибался, на одного меня – столько солнечных полушарий. На одного меня. Столько света. На одного меня.

Столько тепла! На одного меня. Столько обжигающей боли. И я сильнее и сильнее зажмуривал глаза. Не в силах перенести этот свет. Этот жар. Эту боль. И мои запекшиеся губы прошептали. Еле слышно. Так, что даже я не услышал:

– Капа…

Но Валя. Моя пухленькая, маленькая. Моя любимая жена услышала. И ее безжизненность тут же исчезла.

– Что? Что ты сказал? – вскрикнула она.

Я открыл глаза. Первое, что я увидел. Это шею своей маленькой беленькой жены. Домашнего котенка. И тысячи, миллионы солнечных полушарий покинули меня.

– Разве я что-то сказал? – изумился я.

– Да, – кивнула Валя. – Какое-то странное слово. Я забыла. Но мне оно понравилась. Глупое слово. То ли капля. То ли капот.

Нет, Валя. Нет, Валя, ее капля. И, конечно же, не капот.

Вот еще? Я бы на твоем месте запомнил, тем более в день нашей свадьбы. И вовсе не глупое слово. Капа. Капитолина. Капа. Я дважды упомянул это слово. И дважды его услышала его моя жена Валя. И дважды запомнила. Впервые – в день нашей свадьбы. Затем – в день рождения нашего сына-оболтуса, которому я почему-то совсем не обрадовался. И как можно скорее попытался смыться. Но от Валиного цепкого взгляда не так просто было уйти.

– Куда ты? – промяукала она. И повернула ко мне голову. И тогда, да, я вспомнил. Именно тогда. Я заметил на ее шее глубокие складки.

– Куда ты? Посмотри, какое чудо! – промяукала моя жена Валя.

И указала на место рядом с собой. Я покорно уселся на диван. И со всей силы попытался изобразить подобие чуда. Валя отложила пакет с моим неимоверно нахальным сыном в сторону. И прикоснулась к моей руке. И я вновь зажмурил глаза. И вновь увидел тысячи одуванчиков. Круглых и желтых. Обжигающих до боли.

– Капа, – прошептали мои пересохшие губы. И я вздрогнул и открыл глаза.

Валя услышала, но уже ничего не сказала. Она молча разглядывала меня. И мой сын-оболтус спас меня от немого укора. И за это я был ему благодарен. Он так заорал на весь дом. Что Валя мигом забыла про мое существование. И я неслышно прикрыл за собой дверь.

Капа. Капитолина. И кто ей придумал такое дурацкое имя? Есть тысячи, миллионы прекрасных имен. Анна, Людмила, Валя… Почему? Ну почему Капитолина. Я наморщил лоб. И остановился, и только тут заметил, что иду совершенно в противоположную сторону от своего дома…

Он сам отворил мне дверь. Это было для меня неожиданностью. Я бы не удивился, если бы мне сказали, что он умер. Ведь прошло столько лет. Но он сам, собственной персоной распахнул передо мной дверь, словно не было этих бесконечных долгих лет нашей разлуки. Разлуки по моей вике.

– Здравствуйте, учитель. – И я опустил голову. И долго не решался заглянуть в его светлые глаза. – Здравствуйте, учитель.

Он молча направился вглубь коридора. Сгорбленный, совсем седой. И руки его, иссохшие, почти прозрачные, покорно свисали вдоль тела. Как в этот миг он мне напомнил старое дерево у ресторанчика.

Учитель резко обернулся. И столкнулся со мной взглядом. И первое, что он мне сказал. Нет, скорее приказал. Властно, непоколебимо. Несоразмерно с его старой иссохшей фигурой:

– Покажи свои руки?

Я молча повиновался.

Он долго и внимательно разглядывал мои кисти, мои неровные длинные пальцы. И мои руки невольно задрожали. И мне показалось, что он вновь, как тысячу лет назад, принимает у меня экзамен. И я вдруг испугался. Испугался до сладкой тошноты во рту. До пьяного головокружения. Что он мне скажет: