Циркачка - Сазанович Елена Ивановна - Страница 15

– Боже! Паганини! Я совсем забыла, что вчера ляпнула тебе от скуки.

– Что значит – от скуки, – я от нее резко отпрянул. И мое лицо перекосилось от злобы.

– А ты поверил, мой бедненький? Ты с ума сошел! Поверить такой чуши! Подумаешь, пошутила немного. И сразу же забыла. Да ты посмотри на меня. Разве я похожа на больную? Да я тебя здоровее в сто раз.

Она подскочила на месте. И сделал сальто. И вновь расхохоталась, убирая с лица пряди рыжих волос.

Я смотрел на нее бессмысленным взглядом. Я словно изучал ее лицо. Ее улыбку, ее жесты.

– Капа, скажи, что это не правда. Капа, что ты сейчас пошутила. Сейчас, а не тогда.

Капа обиженно надула губы.

– Тебе и впрямь, я вижу, хочется, чтобы я была непременно больна.

– Я хочу знать правду, Капа, – выдавил я.

Хотя, если честно, мне действительно в этот момент хотелось, чтобы она была непременно больна. Чтобы мои вчерашние слезы, моя бессонная ночь были ненапрасны.

Я ловил себя на мысли, что мне нравилось чувствовать себя ее покровителем. Ее утешителем. Чувствовать себя старше и сильнее ее. Мне нравилось страдать, до тошноты во рту чувствовать будущую опасность. И, страдая, сочинять музыку. И сейчас в один миг все это рушилось. В одно мгновенье все летело к черту. Я вновь ощутил слабость, беспомощность перед ней.

– Скажи мне правду, Капа.

Капа раздраженно махнула рукой.

– Ты надоел мне своими дурацкими расспросами. Сумасшедший, вбил себе в голову всякую ерунду.

И она тут же прильнула ко мне. И обняла за голову.

– Дурачок мой, я так по тебе скучала.

А я в этот миг почему-то вспомнил Влада. Что-то вчера бормотавшего мне невнятным тоном. И пятящегося к двери.

Капа резко отскочила от меня. Показала язык, дразня. И вновь рассмеялась.

– Так ты всему варишь, Паганини? Как ребенок? Представляю, как ты представил свежие розы на моей могиле.

И вновь слезы смеха выступили на ее лукавых глазах. И тут я не выдержал. Я замахнулся. В этот момент я ее ненавидел. Нет, даже больше. Она была мне физически отвратительна. Мне казалось, я способен ее убить. И я замахнулся… И со всей силы ударил ее по лицу. Она покачнулась, но устояла. Она была крепкой, эта чертовка.

– Дрянь, – процедил я. И еще раз ударил. Она считала мои удары. Раз, два, три. С закрытыми глазами.

Четыре, пять, шесть. Лицо хладнокровное. Даже ненормально спокойное. И ни один мускул не дрогнул на ее хладнокровном спокойном лице. Семь, восемь, девять.

Господи, я сошел с ума. Остановись, Паганини. Десять…

Я медленно, сгорбившись, направился к двери. И остановился. Я чувствовал ее. Стоящую позади меня. Лицо – в красных пятнах. От моих сильных ударов. Закрытые глаза, неровное дыхание. Обида.

– Я больше не вернусь, Капа, – глухо пробормотал я, так и не обернувшись.

Она не ответила…

Я изо всей силы ударял по клавишам. Раз, два, три.

Полузакрытые глаза Кипы. Четыре, пять, шесть. Ее лицо, дорогое когда-то. Лицо, которое я ни раз осыпал горячими поцелуями. Теперь мертвенно бледное. Семь, восемь, девять. Господи, я же ее любил.

Господи, хватит. Остановись, Паганини. Нет. Девять, десять, одинадцать. Нет. Двенадцать, тринадцать, четырнадцать. Нет, какое-то странное желание бить. И невозможно удержаться. Какое-то пьянящее сладостное чувство, как и в любви. Унижать, топтать, ненавидеть. Остановись Паганини!

– Остановись, Паганини? – громко приказал мне учитель.

И только тогда я оторвал свои руки от клавишей. Они горели. Они болели. Они пошли красными пятнами от ударов.

Учитель сидел нахмурившись. Сцепив перед собой тонкие, почти прозрачные пальцы.

– Да, возможно, Паганини. Это лучше равнодушия. Музыку можно делать злостью, делать ненавистью. Как ни странно, но иногда она выходит более красивой. Чем музыка от любви. Но запомни, Паганини. Эта злость, эта ненависть она не от сердца музыканта. Она от минутной слабости человека, минутного бессилия. Она временна. И на ее место обязательно вновь придет любовь. Сердце музыканта должно быть всегда открытым. Всегда любящим, Паганини. Честным и чистым. Иначе он никогда не создаст хорошую музыку. Никогда. Да, Паганини. Музыку можно рождать этими минутными порывами злости, но исполнять ее злостью ты не имеешь права. Звуки – это удары сердца музыканта. Со злым сердцем нечего делать за роялем. Злым сердцем можно только совершать преступления. Ты понял меня, мой мальчик?

Я уткнулся лицом в горячие руки учителя.

– Мне так тяжело учитель.

– Я знаю. Но это никогда не должно служить поводом для ненависти.

– Я понимаю, учитель.

– Ты обязательно выиграешь этот конкурс, мой мальчик. Ты прославишься на весь мир. У тебя хорошее сердце, я знаю. У тебя сердце настоящего музыканта…

А вечером я пригласил Вику в ресторан. Я не забыл, как она поддержала меня в трудную минуту. И мне захотелось отплатить ей дружеским вниманием. Вика страшно обрадовалась моему приглашению. И тут же согласилась. Мы удивительно не подходили друг другу. Ярко накрашенная красавица Вика в меховом манто, из под которого вызывающе выглядывало серебристое платье. И я, небритый, неутюженый, небрежный, далеко не красавец в потрепанном пальто, напоминающий скорее бродягу, чем музыканта. Мы до смешного не подходили друг другу, когда я, пытаясь быть галантным, брал Вику под руку, глядя на нее снизу вверх и что-то горячо шептал.

Мы появились на пороге ресторана и сразу же привлекли своим видом. Но мы гордо прошествовали вдоль зала. И Викины огромные каблуки при этом демонстративно постукивали.

– А ты, Паганини, зря время не теряешь, – услышали мы за своей спиной. И оглянулись.

За столиком у окна сидел Влад. Его глаза пьяно блестели. И в своих руках он крепко сжимал бокал, словно боясь уронить. А рядом с ним сидел совершенно трезвый Гришка и сочувственно пялился на Влада. Перед его носом стоял так и нетронутый бокал вина.

Мы с Викой устроились рядом с ними. Все мы впервые посетили этот ресторанчик. И не могли знать тогда, что через каких-то жалких семнадцать лет каждое воскресенье мы будем тут собираться. Уже мало радуясь друг другу. И все реже находя общие темы для разговора. Словно самой судьбой загнанные в этот ресторанчик, в самый угол, за маленький столик у окна. И уже не находя сил не пытаясь их найти, чтобы вырваться из этих скучных воскресных вечеров. Вечеров по привычке. Но этого мы еще не знали…

– А ты, Паганини, зря время не теряешь, – громко повторил Влад. И чокнулся со мной бокалом. И залпом выпил.

– А я, Влад, честно говоря, думал, что ты уже давно купаешься в Красном море рядом с очаровательной русалочкой.

– Все к черту! – И Влад громко стукнул кулаком по столу.

– Влад, успокойся, – попытался утихомирить его Гришка.

Но он не успокаивался.

– Представляешь, Паганини. Все блеф! Все – полная чушь! Все – ерунда! Представляешь! Не было никакой русалки, – Влад покачнулся на стуле.

– Воображение аборигенов? – я на всякий случай уцепился за спинку Владового стула.

Он отрицательно покачал головой.

– Нет, Паганини. Всего лишь – красота мира, красота лунной ночи. Красота света. А рыба, действительно, симпатичная. Чешуя, как золото. И морда вытянутая. И глаза круглые…

Я все еще не понимал. Гришка пришел на помощь.

– Понимаешь, Паганини. Свет луны и огни плывущих кораблей создают иногда особый световой эффект. При особом ракурсе. Эта рыба… Как она называется, Влад?

Ах, да! Прыгунья! Так вот… Она очень высоко прыгает над водой, отсюда ее название. И в искусственно созданном световом поле создается иллюзия ее удивительной, почти божественной красоты.

Влад пьяно усмехнулся. В его глазах скопились пьяные слезы.

– Ничего в мире нет, старики. Ничего. Весь мир – пустота. Весь мир заполнен ложью, иллюзиями, изменами и предательством. Ничего нет, – и он закрыл лицо руками. И покачнулся. – А я ее уже видал. Вы не верите, старики? – и он поднял красное, опухшее лицо. – Золотая чешуя, длинные волосы и лицо – ангела. Неужели это всего лишь мираж? Всего лишь обман зрения? И почему кроме миража и иллюзий в мире ничего не остается? Господи! Я так не хочу! – и он со всей силы ударил кулаком по столу.