Циркачка - Сазанович Елена Ивановна - Страница 13

Она рассмеялась. И всем телом прижалась ко мне.

– Я есть, Паганини. И я буду с тобою всегда.

И я ей поверил. Разве я мог предположить. Что нас так глупо, бессмысленно, нелепо разведет судьба. И перечеркнет мою жизнь. И жизнь моей Капы. Впрочем, все трагедии в жизни в основном происходят по глупости.

Этой же ночью я написал «Мираж желтых цветов». И на рассвете по телефону сыграл его Капе. Она слушала, затаив дыхание. И после моего этюда вздохнула.

– Так не бывает, Паганини. Это мираж…

Я хорошо помню те годы, прожитые на одном дыхании.

Нет, я помню одно дыхание тех прожитых лет. На одном дыхании – музыка. На одном дыхании – любовь. На одном дыхании – счастье и успех. Я подавал большие надежды. И выиграл не один конкурс. Удача улыбалась мне. И мне казалось. Что она со мной будет всегда. И любовь к Капе мне напоминала иллюзию. И казалось, что я всегда стою на краю земли. И ветер трепет мои давно отросшие непослушные волосы. И страх высоты не покидает меня. Моя любовь звучала, как музыка. Звуки парили, соединяясь в аккорды. От пиано – к форта. И исчезали. Растворялись. Погружались в пространство. А потом вновь – с новой силой. С новым вдохновением. С новым порывом. Впрочем, тогда я плохо отличал свою любовь от своей музыки. Любовь рождала музыку. И музыка исполняла мою любовь. Любовь и музыка были неотрывно связаны с болью, наверное, иначе не могло и быть. Я любил Капу, но мне с ней было трудно. Наверно, как и ей со мной.

Мы никогда больше не были там, в полуразрушенном доме. Среди желтых цветов. Но рядом с Капой я всегда чувствовал мягкость одуванчиков. И их ослепительный свет по-прежнему резал мои глаза. Я чувствовал вновь и вновь страх и желание броситься вниз. Так и не научившись летать. Так и не переставая бояться этой головокружительной высоты. И я всегда помнил, что моя девочка этого не боится. И это не давало мне жить. Это заставляло меня мучить ее все чаще и чаще. Я не раз уходил от нее. Закрывал окна и двери. Отключал телефон. И затыкал уши. И так сидел молча, неподвижно. Часами. Слушая только аритмичные удары своего сердца. Выстукивающие сумасшедшую музыку. И я убеждал себя, что на этот раз бросил ее окончательно. И ловил себя на мысли, что боюсь, как бы она не ушла первой. И, наконец, убедив себя в окончательном уходе, я так же плохо соображая и не помня своих клятв, возвращался. И стоял возле ее двери, как мальчишка. И мое возвращение каждый раз воспринималось по-новому.

Иногда она равнодушно открывала мне дверь, зевая на ходу, даже не удосужившись прикрыть рот ладонью. И лениво мычала.

– А, это ты Паганини. Ну, заходи, раз пришел. Кстати, что-то тебя давно не было видно.

Словно не было этих мучительных дней ожидания. Словно она не плакала. И не била своими маленькими кулачками по двери от бессилия. Словно она от злости не швыряла телефон на пол. И он не разбивался вдребезги. Интересно, сколько она успела сломать телефонных аппаратов? Думал я каждый раз, глядя на новенький телефон красующийся на столе. Смена телефонных аппаратов стала как бы частью ритуала моего возвращения. И я частенько подумывал, что когда-нибудь один из них непременно угодит в мою голову. Наверное, вполне справедливо.

И когда она вот к так равнодушно открывала мне дверь, зевая на ходу. Я бесился. Бесился от ее пустого взгляда. Ровного дыхания. Равнодушных слов. В эти минуты мне хотелось ее ударить. Но, взглянув на новенький телефон, я тут же успокаивался. Нет, Капа, ты меня не забыла.

А она непременно потягивалась, напоминая рыжего лохматого зверя. И я ждал, что она непременно мяукнет.

– Такая жара, Паганини, правда? – мяукала она.

И тем же пустым равнодушным взглядом разглядывала потолок. Я, следуя правилам игры, равнодушно пожимал плечами. И до боли сжимал кулаки. И пытался утихомирить свое сердце, выпрыгивающее наружу.

А Капа, казалось, не обращала на меня никакого внимания. Но это только казалось. Я знал, что очередная игра в равнодушие непременно должна дойти до абсурда. И только тогда я вновь почувствую прохладу ее, как всегда холодных, но далеко не равнодушных рук. И обязательно прошепчу пересохшими, потрескавшимися от мучительных ожиданий губами:

– У тебя такие холодные руки, Капа. А ты говорила, что жарко.

И она, конечно же, мне ответит.

Иногда она не пускала меня на порог. Топала ногами. С перекошенным от злобы лицом. И барабанила со всей силы кулачками по моей груди. На ее крики сбегались соседи. Но ей было на всех наплевать. Казалось, ей даже доставляло удовольствие, что у нее есть благодарные зрители в лице любопытных соседей. Но я не выдерживал. Хватал ее в охапку, не обращая внимания на ее змеиные выверты. Она шипела всеми существующими проклятиями в мой адрес. И я силой втаскивал ее в квартиру. Тащил в ванную комнату к и струей ледяной воды смывал ее пыл. Она приходила в себя. И, сидя на корточках, обхватив коленки руками, совершенно мокрая и совершенно несчастная, смотрела на меня снизу вверх. И шептала:

– На бросай меня, Паганини. Не бросай…

И мне все чаще казалось, что об этом она просила не меня. А себя. Предчувствуя, что может бросить первой.

В общем, мои возвращения каждый раз были совершенно неожиданными и неповторимыми. И наша любовь все больше стала походить на спектакль. В котором есть все. И бурные сцены, и слезы раскаяния. И просто страсть. Но за этим спектаклем наша любовь стала все чаще и чаще исчезать. Мы сами надевали на себя театральные маски. И наши истинные мысли трудно било угадать. И мы потеряли чувство ориентации. Чувство меры. И мы сами уже на могли отличить истину от лжи.

И я стал уставать. И все чаще ловил себя на мысли, что совершенно не знаю эту взбалмошную девчонку.

Иногда мне казалось, что ее преданность превосходит всякие границы. Иногда я чувствовал, что она бесстыдно мне лжет. Иногда я видел, что она простодушна, как ребенок. Иногда я замечал в ней хитрого зверя. Иногда я просто сомневался в ее любви…

В ней настолько было все невероятно запутано, что распутывать эти узлы не хватило бы и моей жизни. И, если честно, тратить на это жизнь мне было жаль. И все-таки… Все-таки, уходя, я не мог не вернуться. И я со всех ног мчался к Капе. Это был какой-то замкнутый круг.

От ненависти – к любви. От любви – к презрению. От презрения – к счастью. И так бесконечно.

До изнеможения. До болезни. До своей сумасшедшей музыки.

И сегодня я вновь стоял возле ее двери. И злился на себя. Что не выдержал и вновь прибежал. Что теперь вновь придется выдержать очередную сцену. Что сегодня мне приготовила Капа? Дверь распахнулась. И на пороге появился сияющий Влад.

– А-а-а, – заревел он. – Паганини! Проходи…

– Спасибо, – сквозь зубы процедил я.

– А я уезжаю, мой друг. Командировка – на полгода! Представляешь! Меня включили в экспедицию! А знаешь, какую? В жизни не угадаешь! В Красном море обнаружили непонятное существо. Рыба, но с лицом женщины! Представляешь, что это за зрелище! Говорят, чертовски красива. Ее видели ночью. Она высоко выпрыгивала из воды. Чешуя – золото. Лицо – ангела. Что это, Паганини?

Я пожал плечами.

– И чем вы ее будите ловить, если не секрет? Сетями? – Невесело усмехнулся я.

Влад махнул рукой.

– При чем тут это, Паганини? Если эта русалочка стоит всех женщин вместе взятых. А вдруг эта женщина – первая на земле? Женщина до первородного греха?

Глаза Влада возбужденно заблестели.

– Да уж… Куда ей до греха… В чешуе. Ты, видимо, прав, Влад, – рассеянно ответил я. И мои глаза бегали в поисках Капы.

– Я сделаю гениальный репортаж, Паганини, – не унимался Влад. – Репортаж века. О том, как в нашей захламленной, запыленной, застроенной, сумасшедшей цивилизации появляется женщина-ангел. Она чиста и невинна до божественности. Она прекрасна до умопомрачения. Она великодушна и милосердна. И только она способна перевернуть наши захламленные, запыленные застроенные, сумасшедшие души. И мы, возможно, наконец-то осознаем, как неверно живем.